Мой товарищ - Каманин Федор Георгиевич - Страница 20

• Предыдущая
• 20/40
• Следующая

— Нет, немножко припоздали: песня как раз закончилась, как вы подъехали!

— Ишь ты, горе-то какое, а! А может быть, вы ее повторите? Или новенькую, на нее похожую, споете, а? Вот и казаки послушают. Они тоже петь мастера, только у них песенки несколько иные, чем ваши, не такие унылые.

— Не каждый повтор приятен и ко времени, ваше благородие. А новую петь… желания нет.

Тут уж земский вскипел, не мог больше притворяться. Закричал, затопал ногами, начал сучить кулаками возле самого Стефанова носа.

— Ах ты, каналья, негодяй! Говори, кто песню пел? Кто зачинал?

— Все пели, ваше благородие! Сами небось слышали, как мы ее хором тянули.

— И ты пел?

— И я подтягивал. Я среди людей ни в работе, ни в песнях никогда последним не был.

— А знаешь ли ты, что я вас всех за эту песню в Сибирь могу укатать, а? Вот напишу губернатору донесение, и вас всех — фьють! — как и не было тут! Говори, в Сибирь захотел, а?

— Ну что ж, и в Сибири люди живут. А там, и так сказать, ваше благородие: заглянет же солнце и в наше оконце, взойдет оно когда-нибудь и для нас, — тряхнул своими седыми кудрями дядя Стефан.

— Черт! — заорал земский еще страшней. — Пока солнце взойдет, тебе роса очи выест!

— А у меня три сына, ваше благородие, они-то солнышка нашего дождутся, надо полагать!

— Забрать, забрать негодяя! — кричит земский казакам. — Одного этого только и заберите. И в кутузку, в кутузку, старого подлеца!

Казаки мигом подлетели к дяде Стефану, схватили его за шиворот и потащили к дороге.

— Да не тяните вы меня, братцы, я и сам пойду. Мне не впервой в кутузке его благородия сидеть, я уж там сиживал не раз.

— И еще не раз будешь сидеть! — орет на него земский. — Марш вперед, негодяй!.. А вы, такие разэтакие, чтоб к вечеру мне этот мост устроить! Я приеду сюда к вечеру. Не будет готово — всех вас прикажу выпороть. Продолжай работать, подлецы!

Земский сел в автомобиль и покатил обратно в свои Немеричи. А за ним вслед казаки погнали дядю Стефана.

— Эх, револьвер бы мне настоящий сейчас! — проговорил Легкий, как и в тот раз, когда его дядя радовался, что ораторов вешают и ссылают.

Дядю Стефана увели, а мы опять начали копаться в грязи, чинить для земского дорогу и мост. Нам было до слез жалко дядю Стефана, но мы ничего поделать не могли — ведь у казаков были не только нагайки, а и сабли на боку и ружья за плечами.

Мы с Легким так расстроились, что даже не рассмотрели хорошенько автомобиль земского, нам было не до него.

Теперь все у нас боятся даже слово сказать.

Стражник, что живет в нашей деревне, тоже страшен, как черт. И у него на боку тоже шашка и револьвер, а в руке нагайка. И усы у него тоже большие, а глаза злые…

— Что, говорили вам — не слушайте ораторов! Вот то-то же! Если бы вы гнали тогда в шею ораторов-то этих, не прислали бы сейчас к нам стражников, — говорили наши богатеи.

Но стражник что! Настоящая беда к нам пришла, когда нагрянули в деревню сотня казаков и десяток черкесов!

Мы как-то раз играли за деревней, на ямах, где наши мужики на зиму семенную картошку зарывают. Ямы эти роются на высоком месте, чтобы вода в паводок не подходила к картошке. Летом они бывают пустые, многие осыпаются. Мы любили приходить сюда. Прыгали через ямы, прятались в них. Вокруг ям росли березки, дубняк и лозовые кусты. Здесь сухо, под ногами песок, а с поля дует ласковый ветерок. В небе звенят жаворонки и кружат ястреба. Играем мы на ямах и видим: заклубилась пыль на дороге, и все ближе, ближе к нашей деревне подвигается. И песня слышится бравая, поют се много людей. Слов песни не слыхать.

— Ребятки, бежим к дороге поскорей! — командует Легкий.

Подбежали мы к дороге и видим — казаки. Едут по четыре в ряд, а впереди — толстый офицер в золотых очках и с золотыми погонами. У всех за плечами ружья, на боку сабли, картузы лихо набекрень сдвинуты, кони — прямо загляденье! Куда лучше Вороного.

Они ехали не спеша, шагом, и пели песню. А позади них катил тарантас, тройкой запряженный. В тарантасе сидел становой пристав из Дятькова и еще какой-то начальник с серебряными погонами. После мы узнали, что это был инспектор по налогам из города Брянска. За тарантасом ехали верхом черкесы в высоких шапках, в длинных кафтанах, с патронами на груди. Глаза у них диковатые, так и бегают по сторонам.

— Ну, ребята, что-то теперь будет! Это они недаром едут к нам в деревню, — говорит Легкий.

Мы побежали в деревню вслед за казаками. Но по дороге обогнали их, чтобы предупредить мужиков о надвигающейся беде. А в чем беда, какая, мы и сами не знали.

Казаки остановились против школы, как раз там, где бабы хоровод по праздникам водят. Становой, инспектор и офицер к лавочнику Волконскому в горницу пошли, наверно, угощаться, а казаки и черкесы спешились и расположились на траве. Тут откуда-то взялся наш староста, бледный, испуганный, и пошел в горницу к начальству. Он сразу же вылетел оттуда и закричал десятскому, чтобы тот созвал мужиков на сходку.

Десятский заметался по улице, стуча под окнами палкой и крича всем:

— На сходку! На сходку! На сходку!

Часа два прошло, пока наш десятский, дед Шулупай, обошел все улицы и обстучал окошки в хатах. Никогда еще такой сходки не было в деревне. Даже бабы, даже старухи и те пришли, а уж ребятишек набралось видимо-невидимо. Всем нетерпелось узнать, зачем к нам такое начальство пожаловало, да еще с казаками!

А это были вовсе не казаки, как вскоре выяснилось, а конные жандармы. Но хрен редьки не слаще: конные жандармы были даже страшнее, чем казаки. А вот черкесы оказались настоящими черкесами, они и говорить-то по-нашему не умели.

Когда на площади собралась почти вся деревня, староста пошел доложить начальству.

И вот они выходят. Впереди — инспектор, за ним — становой пристав и жандармский офицер. Щеки у них раскраснелись, видимо, они успели хорошо подзакусить у Волконского. Все трое направились прямо на середину площади, куда для них вынесли табуретки и стол. Мужики замерли. Инспектор пошептался о чем-то со становым, расправил плечи, погладил усы — а усы у него были длинные и тонкие — и начал говорить. Голос у него был такой крикливый, что в ушах отдавалось. Он говорил о каких-то податях и недоимках, об общественном амбаре.

Подати у нас всегда собирал староста. Он отвозил их в Брянск, в казначейство, там ему выдавали квитанции. Но старосты наши были с жулиною, да и в казначействе их, неграмотных, видимо, объегоривали. Как бы там ни было, а только за деревней накапливались недоимки. Когда же староста отчитывался, он подпаивал учетчиков и представлял им старые квитанции. Учетчики их принимали и говорили мужикам, что староста чист, как лебедь, собранные деньги им сполна сданы в казначейство.

— Как же так? — удивлялись потом мужики. — Откуда же он взял деньги на постройку нового дома, на покупку двух коней, да еще коней-то каких!

— Ну уж этого мы не знаем, а только по квитанциям он чист, отчитался до копеечки, — отвечали учетчики.

А мужики что понимали в этих квитанциях?

И так было со всеми старостами.

А вот теперь оказалось, что за деревней тысяч пять недоимки накопилось.

— Откуда же она взялась, недоимка такая? Ведь с нас всегда аккуратно подати взымали! — волновались мужики.

А инспектор все чеканил да чеканил. Вот он заговорил уже об общественном амбаре. Голос его звенел все сильней и сильней, а под конец перешел на визг. Инспектор угрожал, махал кулаком.

— Правительство его императорского величества не потерпит, чтоб недоимки не были сполна уплачены! Ежели вы сегодня не погасите задолженность, пеняйте на себя! Соберите деньги и на страховые семена. Правительство его императорского величества решило закрыть общественные амбары, а вместо зерна, которое вы ссыпали в эти амбары, впредь будете вносить казне деньги. В случае же неурожая казна выдаст вам семена на посев из своих запасов. Поняли, что я вам говорил?

— Поняли, как не понять, — заговорили робко мужики.

• Предыдущая
• 20/40
• Следующая