Шестьдесят лет у телескопа - Тихов Гавриил Адрианович - Страница 10

Мы взяли с собой астрограф и светосильный спектрограф и отправились через Севастополь и Ялту на перевал Аи-Петри.

Заведующий местной метеорологической обсерваторией К. Ф. Левандовский нас очень радушно принял, предоставил комнату, а его мать согласилась обслуживать нас.

Мы установили спектрограф, я для астрографа построили павильон из досок.

Что такое спектрограф, вы уже знаете; астрограф же — это прибор для фотографирования звезд. Его название происходит от двух греческих слов «астрон» — «звезда», «графо» — «пишу», то есть «записываю звезды».

Не теряя времени, мы приступили к наблюдениям. Солнце, Луна, планеты и звезды были отчетливо видны не только в тихую погоду, но и при сильном, валившем с ног ветре.

К сожалению, на западе низко над горизонтом, где был зодиакальный свет, собирались облака, что очень мешало наблюдениям.

Но наша экспедиция была удачна в другом отношении.

На обратном пути, проезжая из Ялты в Севастополь, Алексей Павлович был поражен, увидев вблизи шоссе над Симеизом астрономическую обсерваторию. Это были две отдельные башни и небольшой дом.

Ганский осмотрел постройки, но оказалось — инструментов там еще нет. Узнав, что эта обсерватория принадлежит одному из владельцев Симеиза, Мальцеву, Алексей Павлович после возвращения в Пулково написал ему письмо.

Ганский просил сообщить некоторые подробности об обсерватории. По странной случайности, письмо в дороге пропало, и Алексей Павлович ответа не получил. Прошло полтора года — он послал второе письмо. На этот раз получил ответ по телеграфу. Мальцев был доволен интересом, проявленным к его обсерватории. Он назначил Ганскому свидание в Царском Селе, где в это время жил.

При встрече владелец обсерватории предложил ее с порядочным участком земли в дар Ганскому, Алексей Павлович растерялся. Легко сказать-получить подарок, на содержание которого не имелось никаких средств!

Он рассказал об этом подарке директору Пулковской обсерватории Баклунду. Директор посоветовал написать Мальцеву, что его обсерваторию могло бы принять Пулково. Мальцев согласился.

Начались официальные переговоры через Академию наук и Министерство народного просвещения. Было выработано положение о Симеизском отделении Пулковской обсерватории, которое затем представили на рассмотрение в Государственную думу.

Таким неожиданным образом давнишняя мечта Ганского — иметь обсерваторию на юге — сбылась.

Летом 1908 года, полный надежд и интереснейших проектов будущих работ, ехал Алексей Павлович в Крым. Но едва он успел установить астрограф и сделать несколько снимков, как случилось непоправимое.

Однажды Алексей Павлович пошел купаться на море. При сильном прибое его ударило головой о камень. Он потерял сознание и утонул.

Это была большая потеря. В возрасте 36 лет погиб один из талантливейших русских астрофизиков, получивший уже большую известность своими превосходными работами по исследованию Солнца и его короны.

Вернемся во Францию.

По совету Ганского, в первый же год пребывания в Париже я записался студентом в Парижский университет-Сорбонну. Пришел в канцелярию Сорбонны, показал французский перевод диплома и получил какое-то удостоверение на право посещения лекций. Если не ошибаюсь, это ничего не стоило.

Жил я в Медоне: Жансен предоставил мне комнату на обсерватории. В Париж на лекции и по другим делам я ездил по железной дороге. На это уходило совсем немного времени.

Свое название — Сорбонна — университет получил по фамилии основателя, бывшего духовником французского короля Людовика Святого. Открыли Сорбонну в XIII веке. Первоначально это была высшая богословская школа, которая затем стала университетом, в современном понимании этого слова.

По правде сказать, мне очень льстило звание студента одного из старейших в мире университетов. «Здесь, — думал я, — велись диспуты между средневековыми учеными. Здесь звучала вдохновенная речь Джордано Бруно — великого скитальца, изгнанного церковниками из отечества, Джордано Бруно — смелого гения, впервые смутившего умы человечества мыслью о возможности жизни во Вселенной».

От студентов-французов я узнал любопытную историю о Парижском университете.

Очень давно, на заре своей истории, Сорбонна получила необычный титул: «Старшая дочь королей». И долгое время в старинных документах именовалась «Ваша покорнейшая и благочестивая дочь — Парижский университет».

«Старшая дочь королей» в те времена, когда я там учился, славилась своими преподавателями. Я слушал лекции известных профессоров: математику — у Пикара, аналитическую механику — у Аппеля, теоретическую физику — у Пуанкаре, физику — у Липпмана, изобретателя первой цветной фотографии, астрономию — у Вольфа, химию — у Труста. Ботанику — у Бонние.

В Сорбонне пробовал заниматься в физической и химической лабораториях. Но насколько мне были интересны теоретические курсы, настолько не удовлетворяли практические занятия.

Являлся лаборант-химик и диктовал студентам условия предстоящего опыта без объяснения его сути. Получалось нечто вроде составления лекарств по заданному рецепту.

С опытами по физике было еще хуже. Студента приводили в комнату, где стоял прибор и на стене висело очень неразборчиво написанное объяснение опыта.

Проходило два часа, за которые студент только начинал разбираться в приборе, как являлся лаборант и говорил, что время истекло и надо освободить комнату для другого. На вопрос, можно ли продолжить работу на этом приборе в следующий раз, получали ответ, что в следующий раз будет дан уже другой прибор.

Посетив по два — три раза практические занятия по физике и химии, я перестал бывать на них из-за их полной бесполезности.

Из рассказанного мною о жизни во Франции можно сделать вывод, что я дни и ночи занимался одной астрономией.

Но это не так. Я часто посещал парижские театры. Видел игру знаменитой Сары Бернар.

Бывал и в музеях.

Быть в Париже и не быть в Лувре невозможно. Я неоднократно простаивал там часами у знаменитых полотен великих мастеров, видел прекрасные статуи античных скульпторов.

В бытность мою во Франции я жил одно время с семьей на даче недалеко от швейцарского города Женевы. В то время в этом городе жил и работал астроном Эмиль Шер, который очень хорошо изготовлял астрономические объективы. Я попросил Шера поучить меня столь важному для астронома делу. Он охотно согласился, и я стал приходить к нему раза два в педелю шлифовать стекла.

У Шера была четырехлетняя дочь Ренэ. Ренэ усаживалась ко мне на колени и немного мешала работать.

Прошло целых 60 лет. Маленькая девочка стала старушкой, разыскала мой адрес через Пулковскую обсерваторию и пишет мне трогательные письма, которые вызывают у меня слезы умиления. Я неизменно отвечаю ей.

В начале 1901 года я вернулся в Россию. Покидая Францию, я чувствовал к ученым этой страны большую искреннюю благодарность за гостеприимство и за особую чисто французскую широту и свободу научных взглядов, которые я там наблюдал и усвоил.

Я помню радость, которую испытал, когда вышел на пограничной станции из вагона и увидел русского носильщика. Как приятно было заговорить на родном языке после французского и немецкого (я возвращался из Франции через Германию)! Это чувство радости не покидало меня всю дорогу до самой Москвы.

Я уже говорил, что после заграницы приехал в Пулково. Под руководством Белопольского измерял и обрабатывал полученные им спектры звезды беты Возничего. Я был очень благодарен ему за ту готовность, с которой он помогал мне своими советами и указаниями.

Помню, как в мае 1904 года Аристарх Аполлонович, уезжая отдыхать на Волгу, прислал мне письмо. В нем он подробно излагал, что я должен делать в Пулкове. «Я оставлю для вас все спектрограммы беты Возничего, снятые в этом сезоне, микроскоп и журнал наблюдений. Мерить вы можете или в лаборатории, или где найдете для себя удобнее. Вам хватит этой работы более чем на месяц», — писал Белопольский.