Володя Ульянов - Веретенников Николай - Страница 5

• Предыдущая
• 5/9
• Следующая

Но Володя был чужд всякого суеверия и смело предлагал идти за водой.

— Разве ты не боишься? — спрашивали его.

— Чего?

— Да убитого… лесника…

— Гиль! Чего мертвого бояться?

Любимое словечко у Володи в ту пору было «гиль», причем в его произношении буква «л» как бы звенела. Если кто-либо, по его мнению, говорил глупость, несуразность, чепуху, то он коротко и резко произносил: «гиль» — маленькое словечко, которое тогда я не слышал ни от кого другого.

В произношении Володи в детстве буква «р» рокотала, как бы удваиваясь. С годами резкое произношение звука «р» все более и более сглаживалось.

Илья Николаевич тоже не совсем правильно выговаривал этот звук, но иначе: буква «р» у него как бы выпадала.

Набегавшись за день, мы не любили рано вставать, но засиживаться поздно нам нравилось.

Вечером, проголодавшись, Володя говорил:

— Я голоден как волк. Пойдем попасемся.

И мы отправлялись в «Первый», ближайший к дому, овраг, где в изобилии росли малина, крыжовник и смородина вперемежку с крапивой. Уплетали ягоды прямо с кустов, заедая хлебом.

Фотографические карточки Ильи Николаевича, по-моему, хорошо передают его лицо. Роста он был небольшого, худощавый, очень подвижной, с выразительными карими глазами, часто оживляемыми улыбкой.

Вставал Илья Николаевич рано и один уходил купаться. Мы очень любили его сопровождать, но купальни была плоха, под тяжестью оравы ребят тонула, и зачастую платье и обувь всплывали. Вот почему он и старался уйти пораньше, без нас, хотя очень любил детей.

Он часто рассказывал сатирические произведения М. Е. Салтыкова-Щедрина, шутил и напевал.

Шутки Ильи Николаевича вызывали неистовый хохот и восторженный визг ребят.

Однако, любя шутки, Илья Николаевич никогда не позволял нам смеяться над людьми.

Помню, был такой случай.

В Кокушкине пускали самодельные ракеты; они взлетали очень высоко. И вот присутствовавший при этом одни знакомый, считавший себя культурным и образованным человеком, обратился к Илье Николаевичу с вопросом:

— А что, я думаю, некоторые из высоко взлетающих ракет долетают до звезд?

Мы, ребята, расхохотались, услышав такое предположение от человека, так много о себе мнившего. Но Илья Николаевич остановил наш бестактный смех только взглядом и серьезно и просто объяснил всю нелепость такого предположения.

Позднее, уже когда этот знакомый ушел, Илья Николаевич очень мягко и ласково разъяснил нам неуместность нашего смеха, указав, что одно только незнание — совершенно недостаточный повод для насмешки и нельзя оскорблять человека пренебрежением.

Это наставление Илья Николаевич сумел сделать в такой форме, что оно никого из нас не обидело и осталось в памяти на всю жизнь.

Хотя открытый, задушевный смех и у Володи и у Ильи Николаевича был одинаково заразителен, но в смехе их было и резкое различие: Илью Николаевича смех как бы одолевал, он не в силах был остановиться, смеялся безудержно, иногда до слез, отмахиваясь руками, даже если они были чем-нибудь заняты: зонтиком, корзинкой с грибами, тростью и т. п.

Володя же, хохоча так же увлекательно и искренне, как бы владел смехом: он мог оборвать его и перейти, смотря по обстоятельствам, к серьезной или даже негодующей речи.

Однажды вечером, гуляя, мы забрели на луг и улеглись на недометанный стог сена. С нами был и двоюродный брат. Он медленно, устремив взоры в небо, цедя слова, импровизировал что-то очень сентиментальное о ночи, о небе, о звездах…

— Ты с какого это языка переводишь? — спрашиваю я притворно-серьезным тоном.

Володя разразился громким смехом. К этому, казалось, безудержному хохоту присоединился и я.

Декламатор сначала рассердился на нас обоих, но кончил тем, что и сам рассмеялся.

Володя так заразительно смеялся, что увлекал даже тех, кого этот смех задевал.

Неожиданно круто оборвав смех, Володя сказал:

— Мне напомнила твоя нудная декламация, как на уроке, дожидаясь подсказки, тянут трудный перевод с немецкого, будто тяжелый воз в гору везут.

Такой резкий переход от смеха к серьезной речи очень характерен для Володи того времени, и, конечно, никакой искусственности, нарочитости в этой внезапности перехода не было и следа.

На лужайке в березовой роще Володя начал бороться с мальчиком на год старше и на целую голову выше, хвастливо заявившим, что его никто не побеждал. Обхватив друг друга руками, они начали поединок. Неожиданно противник Володи подставляет ему ногу, Володя падает, и на него валится его партнер, но тотчас вскакивает и с торжествующим видом победителя восклицает:

— Я поборол!

Возмутившись его недопустимой в честной борьбе подножкой, я как свидетель заявил, что нужно возобновить состязание. Противник Володи стал довольно неловко, но с чрезвычайной горячностью оправдываться, отрицая свой недопустимый в борьбе прием.

Володя же, игнорируя его оправдания и мои нападки, со всей присущей ему прямотой и спокойной уверенностью и своей правоте поставил вопрос совсем в другой плоскости: кто бы ни очутился наверху при падении — этого недостаточно; нужно удержать эту позицию, ведь снизу можно выбиться наверх.

— На землю-то свалился я, — говорит Володя, — а потом оказался бы внизу он.

— Когда же потом? — спрашиваю. — Тогда надо определить время.

Согласились считать медленно до ста, и, если тот, кто был сверху, не будет сброшен, а удержится до конца счета, он будет считаться победителем.

Повторили единоборство, и опять Володя вследствие данной ему подножки оказался внизу, но очень быстро вывернулся и продержался сверху до конца счета.

Надо было видеть обескураженную фигуру и смущенную физиономию побежденного!

Препятствия никогда не останавливали Володю. Неудачи только возбуждали стремление к достижению цели.

Отдаваться целиком делу, чтению или даже развлечениям было характерной чертой Володи.

Нас, ребят, томила порой скука, когда не знаешь, куда себя деть, чем заняться…

У Володи никогда не наблюдалось такого состояния, он всегда был поглощен чем-нибудь. В его присутствии мы не испытывали пустоты. Его кипучая натура не допускала этого. Он встряхивал и увлекал нас.

Вспоминается одна из наших детских забав.

Володя, я и двоюродный брат изображали из себя «казацкую вольницу».

Вооружившись длинными деревянными пиками, мы носились по полям, лугам и овражкам. Кое-где у ручейков делали привалы и подкреплялись взятыми с собою в путь овощами и ягодами.

Всякой игре Володя умел придать особый интерес. Он предложил каждому из нас взять имя какого-нибудь литературного героя.

Себе он облюбовал имя Тарас Бульба и лошади — Черт, по Гоголю (мы воображали, что у каждого есть лошадь). Я — Казбич, и лошадь у меня — Карагёз (по Лермонтову). Третье имя и кличку лошади я не помню — из какого-то романа Майн Рида.

Отлично понимаю, почему после недолгого размышления Володя выбрал Тараса Бульбу: во-первых, это казак, а у нас «казацкая вольница», а во-вторых, у Володи к нему лежало сердце, как к человеку крепкой воли и необыкновенного мужества.

Набеги «казацкой вольницы» в составе героев Гоголя, Лермонтова и Майн Рида впоследствии перешли в исследовательские экскурсии по оврагам, ручьям и по реке — для исследования истоков их. Ходили пешком исследовать приток Ушни. Тут нам помогали и наши пики: опираясь на них, мы перепрыгивали с одного берега ручья на другой, выбирая путь по крутым, поросшим кустарником берегам оврага.

У села Черемышева на берегу реки находился курган из злы — «Магнитная гора». Мы проезжали туда на лодке Река Ушня здесь настолько суживалась, что лодка упиралась бортами в берега, и местами ее приходилось протаскивать волоком.

• Предыдущая
• 5/9
• Следующая