Встречи в Колымской тайге - Олефир Станислав Михайлович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/34
• Следующая

Идем берегом Лакланды. Справа скала, слева узкая, заросшая редкими тальниковыми хворостинками коса. Сначала в одном направлении с нами шли следы двух горностаев, затем к ним прибавился третий и четвертый. Прямо по скале два небольших горностайчика к реке спустились и направились тем же курсом. Мы, конечно, заинтересовались, куда это они. Оказывается, чуть дальше отходит от скалы небольшой гребень. Весь он зарос молодыми топольками и кустами пушицы. Пушица буйная, высокая, что твой камыш. Следы ведут к канавке, которая метрах в двадцати тянется параллельно гребешку. Канавка какая-то необычная. В глубину сантиметров восемь, в ширину примерно столько же и метров десять в длину.

Мы встали, во все глаза глядим. Кто же мог такую канавку прорезать? Гладкая, аккуратная, как линейка. Вокруг горностаевы следы, норки вырыты. Бойкое место, каких немало можно найти в богатой мышами долине. Но здесь, на самом берегу Лакланды, мышиное засилье исключается. Лёня обследовал заросли пушицы и зовет меня.

В снегу торчат букетики птичьих перышек. Вдоль бугорка мы насчитали их семь. Из погибших птиц две синички, остальные чечетки. Лёня уже начал фантазировать, что эти птицы слетаются в одно место, почувствовав гибель. И тут же другая теория готова: может, они наелись каких-нибудь ядовитых семян?

Все это вздор. Конечно, между канавкой и птичьим кладбищем есть какая-то взаимосвязь. Но какая?

И вот возле нас тенькнула маленькая сероголовая синичка — гаичка и опустилась на колосок пушицы. Колосок наклонился, но до снега не достал. Это синичку не устроило, и она перелетела на другое растение. Следующий колосок лег прямо на снег. Синичка распустила крылья, поджала хвостик и низко наклонила голову. Над нею образовался уютный шалашик. Ни мороз, ни ветер не достают. Сидит такой пушистый комочек и выбирает семена. Нас совершенно не боится. Лёня шаг к ней сделал и чуть шапкой не накрыл.

И тут же я стал догадываться.

— Лёня, а ну-ка погляди, есть ли в стенках канавки какие-нибудь норы?

— Есть. Три. Нет, четыре.

Так вот почему горностаи сюда зачастили. Из этой канавки под снегом подныривают под самых птичек.

Второе наше сегодняшнее открытие касается лиственниц. Пока я жил на Украине, о лиственнице ничего толком не слышал. А когда приехал на Колыму, понял: более красивого и неприхотливого дерева нет. Оказывается, у лиственниц есть и другое название — северный дуб. На Карельском перешейке до наших времен сохранилась редкостная по красоте и богатству Линдуловская лиственничная роща, посаженная по указу Петра Первого.

Осенью 1960 года в американском городе Сиэтле состоялся Пятый всемирный лесной конгресс. В его работе приняли участие делегаты из 96 стран мира. Каждая делегация посадила самое главное дерево своей страны. Польские делегаты — дуб, французские — каштан, немецкие — сосну. Советская же делегация посадила лиственницу!

Когда дети спросят меня, где живет ветер, я знаю, что ответить. Ветер живет за рекой Лакланда, на крутом перевале, среди скал и осыпей. Отсюда он отправляется в набеги, сюда возвращается отдохнуть. С разбойной удалью носится над рекой, шныряет по распадкам, срывает остатки снега с почти обнаженных сопок. Он давно все подчинил себе и сейчас только следит, как бы кто не ушел из-под его власти. Снег он песком пересыпал, вершины лиственниц обкромсал, ветви в сторону сбил; кедровок боком летать заставил. На перевал поднимешься — прямо в Кощеево царство попадешь. Одна лиственница на скалу легла ветками, за камни ухватилась, другая, толщиной в три обхвата, всего две ветки имеет, и те возле самых корней растут, третья же так покрученная, что не понять, в какую сторону глядит.

С полчаса идем вдоль гребня и ни одной нормальной лиственницы не видели.

Отворачивая лица от ветра, лезем и лезем вверх. Слева от нас темная Лакландинская долина, справа сопки, сопки, сопки.

— Иди посмотри, какое чудо, — зовет Лёня. Он стоит на небольшой террасе под группкой лиственниц. Гляжу на них, и что-то удивляет меня, а что — не могу сообразить. И вдруг понимаю: ветру они не подчиняются. Правда, и у них ветки в одну сторону глядят, но стволы прямые.

Подхожу ближе и открываю секрет. Оказывается, непокорные лиственницы у самых корней имеют огромные наросты. Стоят себе ваньки-встаньки колымские…

И еще находка. Мы принесли домой муху. Я в воду провалился с лыжами. Пришлось разводить костер и сушиться. А муха тепло почуяла, вылезла из какой-то щели и уселась греться.

Обсушились мы, попили чаю и пошли дальше. Шли-шли, вдруг Лёня останавливается:

— Обожди меня, я за мухой сгоняю. Мы ее в гильзу посадим и в избушку унесем. Жалко все-таки.

И вот сейчас я лежу на нарах в избушке, что у Паничевских озер, и заполняю дневник. Лёня ушел рыбачить. Накрытая литровой банкой свеча горит отвратительно. А открыть нельзя. По избушке летает наша муха и уже успела опалить одно крыло…

Рано утром мы отправились к «Крестам». Настроение самое радужное. Вчера Лёня поймал две щуки и видел много беличьих следов. На «Крестах» все в порядке. Свежие следы «Кальмара» и груда вещей у лиственницы с мачтой. Саша привез все: продукты, крупные капканы, инструмент, печку с трубами и четыре письма. Одно мне от дочек и сына и три Лёне. Лёня сначала визжал, прыгал и лез целоваться, затем прочитал письма и сказал, что ему срочно надо быть в поселке.

— Понимаешь, это необходимо!

Я понимал. Тем более, что у меня тоже заболело сердце и захотелось домой.

Бумка уходит с Лёней. Сейчас ей в тайге делать нечего. Слишком большой снег. Да и вообще не везет мне с этими собаками. Завожу одну, вторую, третью, и никакого толку.

Сначала была Альфа. Умница, послушная, по белке работала отлично, но ни с того ни с сего ослепла. После нее появился Лабон. Угрюмый дворянин с кислой мордой и толстыми лапами. Я приучил его ездить на бачке мотоцикла. Лапы на руль положит и подозрительно обозревает окрестности. Однажды мы ехали за брусникой, дорогу перебежал заяц. Лабон спрыгнул на полном ходу, попал под колесо…

Два года я ходил в тайгу один, пока не познакомился с Булькой. Эта маленькая кривоногая собака с короткой грязной шерстью и всегда виноватыми глазами жила под досками за пекарней. Я часто встречал ее, когда ходил за хлебом. Она или сидела рядом с тропинкой, или вертелась у мусорного ящика. Бульку часто обижали, и ее хвост, этот флаг собачьего достоинства, был постоянно прижат к животу.

Когда чужая собака попадала в Булькины владения, она падала на землю и подставляла пришельцу самое нежное место — живот. Еще более позорно вела себя Булька с людьми. Как-то она нерасчетливо перебегала тропинку и чуть не попала под ноги высокому парню. Тот просто так, из озорства, гикнул и притопнул ногами. Булька не метнулась прочь, а припала к земле, закрыла глаза и жалобно заскулила. Парень гадливо плюнул и отбросил Бульку носком валенка.

Я ни за что не подружился бы с Булькой, если бы не наш слесарь Сергей Петрович. За ним водится масса грехов. Однажды ему прислали с материка посылку краснобоких яблок. В пути посылка развалилась. Он на почте переложил яблоки в авоську. Встретившие его женщины, естественно, спрашивали, где достал такую красоту.

— В овощном, — отвечал тот вполне серьезно.

Женщины кинулись в магазин и устроили там грандиозный скандал.

В другой раз он подшутил над парнем, приехавшим на первую в его жизни охоту, — вытащил единственную добытую утку и положил бройлерную курицу.

В то утро я проспал и ужасно торопился. Груза было много. Рюкзак с лямками, рюкзак без лямок, запасная лыжа, большой сверток одежды, малокалиберная винтовка. Хорошо, Петрович встретился и подсобил все это до гаража дотащить. Я его оставил сторожить добро, а сам за хлебом побежал. Выскакиваю, а Петрович уже мои вещи в автобус сложил и торопит.

Ехать всего пятнадцать километров. Когда выгрузился и автобус исчез за поворотом, тот рюкзак, что без лямок (в нем были сложены одеяло, капканы и десять банок «Завтрака туриста»), вдруг задергался и заскулил.

• Предыдущая
• 29/34
• Следующая