Ясно: новые стихи и письма счастья - Быков Дмитрий Львович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/35
• Следующая

Я ничего не смог остановить. Похоже, это участь всех попыток? Утопий недостаток, может быть, антиутопий, может быть, избыток,— проклятие исполнится сполна. Казалось бы, все ясно, мысли здравы — но замкнут круг. Написано «война» — грядет война. Написано «расправы» — грядут они. Читаем «произвол» — и нарасхват палаческие роли, хоть каждый по отдельности не зол и эту роль играет поневоле. Настолько ясно видя этот круг, я мог его порвать. Дрезина катит, еще никто не спас ее — а вдруг? У одного, положим, сил не хватит, но можно было как-то рассказать, открыть глаза… Ведь масса — это сила! Пускай ничто б не двинулось назад — но, может, хоть слегка притормозило? Не вечно же страну карает Бог, гоня ее сквозь митинги и путчи. Я знаю, что никто еще не смог, но лично мне от этого не лучше.

И вот теперь, читая жизнь мою, что движется к старенью понемногу, в Отечестве, стоящем на краю и, кажется, уже занесшем ногу,— я думаю о тщетности трудов, бессилье слов — припомнить их неловко; хоть я от них отречься не готов, но склонен думать, что они — дешевка. Воистину, не стоило труда! Конечно, проку нет и в этом стоне: коль вся страна шагает в никуда, то что мой личный путь на этом фоне? Но как-то жаль, что наше шапито, где правит плохо выкрашенный идол, настолько обесценивает то, в чем я когда-то высший смысл увидел. Все тонет в луже, в плеске дождевом, в истерике, прослушке и войнушке. Все то, зачем мы, в сущности, живем, объявлено не стоящим понюшки. Осталось байки старые травить да с нанятым вруном бессильно спорить.

Я ничего не смог остановить.

Но, кажется, еще могу ускорить.

Предновогоднее

Почему-то люблю я конец декабря. Потому ль, что родился зимой? Но не ради же елки, не праздника для: Новый год — это праздник не мой. Вся страна поедает салат оливье или в студень роняет чело, заглушая единую мысль в голове: типа, прожили год, и чего? Я не жду от людей поворота к добру, невозможного, как ни крути. День рожденья я тоже не шибко люблю — если честно, еще с тридцати. Не люблю, если кто-то смущает умы обещаньем нежданных щедрот,— а люблю переломную точку зимы под названием солнцеворот. Почему-то мне нравится только зимой, отработавшей первую треть, в темноте возвращаться с работы домой и на желтые окна смотреть. Я люблю эту высшую точку зимы, эту краткость убогого дня — но ведь живы же мы, выживаем же мы всей Отчизной, включая меня! Вообще-то — от истины прятаться грех — в этой средней родной полосе я всегда себя мыслю отдельно от всех (то ли я виноват, то ли все); но Земля — этот хитрый огромный магнит — на орбите сидит набекрень, и любого изгоя с народом роднит наш короткий ублюдочный день. Ни секунды не верю, что в новом году — будь он трижды раскрашен пестро — будет больше свободы, и слава труду, и любезные лица в метро; но таков уж закон этих средних широт, неизбежный, как дембель, как будущий год, как в июне отрубленный водопровод, а весной — пробужденный медвед,— что случится обещанный солнцеворот и прибавится солнечный свет. Я с российской реальностью вроде знаком и поэтому, не обессудь, склонен верить в физический только закон и еще в биологию чуть. И еще я усвоил за несколько лет — объяснить не умею, боюсь: от того, что на миг прибавляется свет, изменяются запах и вкус.

И вот в эти как раз переломные семь или пять убывающих дней мне понятно, что лучше не станет совсем, а пожалуй, что даже трудней. Ни надежд, ни покоя, ни воли вразнос, ни отмены запретов и виз, то есть «солнце на лето, зима на мороз» — наш не только природный девиз. Может, прелесть и кроется в этом одном, выделяющем день из трехсот, предвкушенье того, что грядет перелом — но чудес никаких не несет. Я люблю это чувство — как учит Орфей, отрешившись от слез и соплей. Как-то лучше, когда холодней и светлей: холодней, и трудней, и светлей.

На два адреса

Чем злит меня российский эмигрант, в изгнании обычно неповинный? Куда б ни шел, как пела Эми Грант[3],— он к Родине привязан пуповиной. Тому назад, подумать, тридцать лет заветную черту переступивший, он мог бы успокоиться — но нет! Следит, как за любовницею бывшей: ревнует, гуглит, шарит в соцсетях. Уста кривит привычная усмешка: достаточно ль она на всех путях беспомощна, бездарна, безуспешна? Вглядится в искаженные черты — обрюзгшая, измученная самка: «О Господи, какая стала ты!» — и некому спросить: какой ты сам-то? Другой уже забыл бы двадцать раз, увлекшись новым радостным соитьем,— но, видно, расставание для нас останется единственным событьем. А вдруг она там чувствует вину, как в бентоновском фильме бедный Дастин[4]? А вдруг она там счастлива? Да ну, не может быть. Ведь я же тут несчастен, хоть всю свою френдленту обреку на глянцевый парад фотоискусства: смотрите, я на фоне барбекю, жены, детей, собаки, кошки, скунса, коллег, прабабки, дома, дома-два… Смотри, как я вписался в штат Огайо! Все для того, чтоб видела Москва. И та, другая. Но ведь та, другая,— уже другая, ты старался зря, за призраком неслась твоя погоня. Нет жалости, воспоминаний, зла, нет зависти. Там просто все другое. Другие стены, запахи, кровать, другой ковер, другой узор на ворсе… Их лишь одно способно задевать — коль ты о них не помнишь вовсе.

Вовсе.

И вот что я скажу на этот раз, назло твоим клевретам и плебеям, не зная сам, к кому на этот раз я обращаюсь (видимо, к обеим): метаться — грех, судьба не черновик, язык не сбросить, жизни не исправить, бежать я не намерен, я привык, мне страшно на таких тебя оставить, иллюзий нет, на всех один позор, прогресса я не ждал и не дождался — и не припас на случай наших ссор ни дома-два, ни тайного гражданства, ни бунгало на южном берегу, хоть мне оно и грезилось когда-то… Но если я действительно сбегу, то убегу всерьез и без возврата. Когда ликует всяческая гнусь, мне трудно с ней испытывать единство. Я так тебя люблю, что обойдусь, когда пойму, что ты переродишься. Не буду изучать заветных карт, нейтральную воображая зону; не буду повторять, как Галич-бард, что прибегу по первому же зову, рыдать не стану, рук не подыму, не буду дожидаться перестройки… Я так тебя люблю лишь потому, что сам себя нашел не на помойке. Меня не привлекают чуждый флаг и птицы экзотических расцветок, но я не совмещаю «так и так». Я только так умею — или этак. Я памятлив, и память — мой гарант от всяческой сопливой ностальгии. Я нетипичный русский эмигрант, и я тебе нужнее, чем другие. Мне ни к чему ни дружба, ни среда, я не умею каяться лирично — и если я уйду, то навсегда.

Поэтому веди себя прилично.

Мольер, перевод Дмитрия Быкова

Школа жён

пьеса

От переводчика

В 2012 году театр-студия Олега Табакова заказал мне новый перевод мольеровской «Школы жен» — вольный, то есть с неизбежными сокращениями и, если потребуется, привязками к современности. Осовременивать Мольера практически не пришлось, длинноты в некоторых монологах я позволил себе ужать, но в остальном перед читателем вполне аутентичный текст. В своей постановке режиссер использовал примерно половину моего переложения, в остальном воспользовавшись старым добрым переводом Василия Гиппиуса. Никаких обид по этому поводу у меня нет, поскольку театр, заплатив за пьесу, волен с ней делать что угодно; однако мне хочется предложить читателю полную версию этой работы.

Дмитрий Быков

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Арнольф, иначе называемый господином де ла Суш.

Агнеса, невинная молодая девушка, воспитанница Арнольфа.

Орас, возлюбленный Агнесы.

Ален, крестьянин, слуга Арнольфа.

Жоржетта, крестьянка, служанка Арнольфа.

• Предыдущая
• 23/35
• Следующая