Константиновский равелин - Шевченко Виталий Андреевич - Страница 9

• Предыдущая
• 9/59
• Следующая

35

з

в сторону, Гусев тихо, ио злобно сквернословил, вкладывая в очередной удар всю горечь па севастопольскую землю, на судьбу и самого себя.

Нарастаюишп, вибрирующий гул в небе заставил всех поднять головы. Около десятка «юнкерсов» сомкнутым строем шли по направлению к равелину. Люди продолжали работать — уже привыкли не обращать внимания на вражеские самолеты, только Колкни, хмуро глядя из-под бровей 19а сверкающие машины с черными крестами, произнес:

— Опять, сволочи, летят калечить город!

— Там уже калечить нечего! — возразил ему кго-то из толпы, и в тот же миг головная машина, перевернувшись через крыло, словно подстреленная утка, с воем ринулась вниз. Зимский видел, как от нес отделилось несколько блеснувших в солнечных лучах шариков, и крикнул не своим, ломающимся голосом:

— Бомбы! Ложись!

Подхлестнутые его выкриком, краснофлотцы бросились на землю, вдавливаясь, вжимаясь в неглубокие, отрытые ими окопы.

Первые разрывы прозвучали оглушительно, резко. С певучим треском, будто раздирали коленкор, распороли воздух осколки. Взлетели кверху камни и земля. Тучи грязно-бурой пыли и черного дыма поднялись над равелином. Затем бомбы стали рваться по две, по три сразу, так часто, что между разрывами почти не было пауз. Но звук больше не воспринимался барабанными перепонками. Казалось, что уши забиты плотной ватой, и только в голове стоял пронзительный звон. Самолеты работали с холодной методичностью, четко и последовательно, как на учении, опорожняясь от бомб. Им никто не мешал — соседние зенитные батареи уже два дня не имели ни одного снаряда.

• Столб дыма н пыля над равелином рос, ширился, клубился, как дорогой каракуль, поднимаясь все выше и выше в небо. И вот уже солнце едва просвечивало сквозь него, превратившись в бледно-желтое пятно, размытое по краям, а самолеты все еще не прекращали бомбежки. Только сбросив около шестидесяти бомб я построчив на прощание из пулеметов, они все тем же четким строем ушли в сторону инкерманских холмов.

Медленно, будто нехотя, оседала взметенная бомбами пыль, н также медленно отходили после бомбежки люди.

Вначале осторожно приподнимали головы, еще не веря внезапно наступившей тишине, затем, ощутив на себе набросанную взрывами землю, отряхивались, широко и восторженно раскрывали глаза, изумленно переживая возможность вновь видеть, чувствовать, ощущать.

И когда Зимский так же осторожно приподнял голову н медленно, поочередно, открыл оба глаза, мир перед ним предстал таким прекрасным и желанным, каким он его не знал еще никогда. Он несколько секунд глубоко и блаженно вдыхал перегретый, обжига юти и воздух, пока до его сознания не дошло, что он слышит чей-то протяжный стон. Быстро вскочив на ноги, он бросился в ту сторону и увидел лежащего на синие залитого кровыо и разметавшего руки Костенко. Поспешно приложив ухо к его груди, он услышал частые, захлебывающиеся удары сердца и какой-то булькающий хрип. Зимский попытался приподнять раненого, но безвольное, обмякшее тело Костенко оказалось слишком тяжелым. С отчаянием смотря по сторонам, Зимский закричал:

— Эй! Сюда! Па помощь!

К нему подбежало несколько человек. Костенко взяли на руки, быстро понесли в лазарет. Впереди н сзади них несли еще несколько раненых. Остальные, окончательно оправившись, вновь приступили к работе.

В лазарете военфельдшер Усов молча и быстро сортировал раненых. Ему помогала медсестра Ланская, слегка бледная от волнения. Она понимала Усова с одного взгляда, и, если бы не бледность лица да немного дрожавшие руки, можно было бы подумать, что она занимается обыкновенным будничным делом. Увидев перепачканного кровыо Знмского, она побледнела еще больше и сделала шаг к нему, стараясь рассмотреть, куда его ранило. Поняв ее движение, Зимский поспешно проговорил:

— Это не меня... это я... его кровыо... Вот, окажите

помощь.

Усов молча кивнул на кушетку, и на нее осторожно положили Костенко. И пока доктор, склонившись над раненым, решал, жить ему или не жить, Зимский быстро

шепнул:

— Испугались, Лариса Петровна? Страшно было?

Она зажмурила глаза и улыбнулась мимолетной нервной улыбкой, которая больше слов говорила, что ей действительно было страшно, а теперь все прошло, н она совершенно успокоилась.

— Ничего! — проговорил Знмскнй, ободряя и ее и самого себя. — Привыкнем!

Она кивнула ему головой и поспешила на окрик Усова.

— Камфору!

Знмскнй и остальные на цыпочках вышли из лазарета.

В 19.00 Евсеев выслушал доклады командиров секторов обороны. Сделано было еще очень мало, а сегодняшний налет говорил о том, что немцы понимают, какую роль может сыграть в дальнейшем равелин, и, конечно, впредь будут мешать оборонительным работам. Неутешительными были и последствия бомбежки: шестеро раненых, завалена камнями часть продовольствия, разрушен камбуз и повреждены стены восточной стороны. Но чем больше становилось трудностей, чем чаше обрушивались на голову неудачи, тем крепче, неукротимее становилась воля командира равелина. Так бывает с поковкой, которая становится тем прочнее, чем больше примет на себя ударов. Теперь Евсеев думал только о том. как лучше, надежнее и на более долгий срок защитить равелин. С неистощимой энергией весь день он ходил по местам оборонных работ, показывал, приказывал, ободрял и ругал, сам, ползком на животе,исследовал всевозможные подступы к равелину и в наиболее уязвимых местах распорядился поставить по два пулемета, набросал план постановки мин и среди всего этого не забыл приказать коку сделать запасы воды и напомнил Усову о заготовке бинтов и медикаментов. Он появлялся то гут, то там, решительный, кипучий, энергичный (таким его редко видели раньше), и заражал всех и своей энергией, н своей верой в успех. И только к вечеру, когда он наконец добрался до сяоего кабинета и отпустил после доклада Остроглазова. Юрезанского и Булаева, он вдруг почувствовал, как гудят одеревеневшие ноги и, будто после побоев, ломит все тело. Он откинулся на спинку стула, расслабив мышцы и полузакрыв глаза. Ничто не

нарушало тишины кабинета, пронизанного лучами заходящего солнца.

Лишь с другого берега бухты доносился приглушенный. уже приевшийся грохот бомбежки. В предвечернем воздухе стояла сковывающая духота. Одинокие чайки пролетали с широко раскрытыми клювами, тяжело и нехотя махая натруженными крыльями, казалось, природа замерла, зловеще притаилась и звуки далекой артиллерийской канонады и близкие разрывы фугасок вязли в плотной, словно вата, атмосфере.

Евсеев почувствовал, как постепенно, начиная с висков. медленно начала растекаться по голове тяжелая, пульсирующая боль. Он расстегнул китель и помочил виски водой из стакана. Мо это не помогло. Боль нарастала, ломила в надглазницах, словно в фокусе, собиралась в одной точке на затылке; Евсеев несколько раз прошелся но комнате, скрипнул зубами, прилег на кушетку. Старался смотреть не мигая, но глаза не выдерживали напряжения, закрывались сами собой. Наконец, не созладав со сном, он смежил веки. Будто обрадовавшись, перед глазами заплясал с калейдоскопической быстротой вихрь видений... Все они были не связаны между собою и больше походили на бред, но постепенно, все вытеснив, осталась Ирина с мокрыми волосами, колечками прилипшими на висках и на лбу. Она нежно улыбалась. и Евсеев слышал, как шелестят дождевые струн, как рокочет вдали молодой весенний гром п как она говорит ему что-то ласковое и тихое, не сказанное тогда, отчего з душе разливается щемящая, давно не испытываемая грусть. Утихает, кончается головная боль. Ирина тихо подходит и кладет холодную влажную руку ему на лоб. Это прикосновение так явственно, что Евсеев вздрагивает и открывает глаза. За окном уже темно, но почти ежеминутно эту плотную синеву прорезают слепящие молнии, выхватывая из темноты частые струн проливного дождя. Рокочет гром, такой желанный и безобидный после железного грохота войны. Словно в фантастической пляске трепешут на окне белые занавески в налетающем с моря упругом прохладном ветре.

• Предыдущая
• 9/59
• Следующая