Константиновский равелин - Шевченко Виталий Андреевич - Страница 30
- Предыдущая
- 30/59
- Следующая
Раненых выносили на носилках, которые ставили на парапет, незлая, как поступать дальше — единственная шлюпка погибла вместе с пристанью при бомбежках. Свежий ветерок с моря, пахнущий сыростью и тиной, приятно освежал головы, и раненые, которые были в сознании, тихо переговаривались между собою, ожидая решения своей судьбы. Им уже стало известно, что армия оставляет Северную сторону, и редкие смогли сдержать невольные слезы, катящиеся по серо-землистым щекам.
Измученная, похудевшая Лариса переходила от одних носилок к другим, поправляла повязки, вытирала просочившуюся кровь, прикладывала ласково руку к разгоряченным лбам. Неутомимый, подтянутый Усов стоял, широко расставив ноги, с записной книжечкой в руках и заносил в нее фамилии всех вынесенных на парапет, готовя список для госпиталя. Когда двое матросов принесли последние носилки, он насчитал тридцать человек. Военфельдшер знал, что половина из них едва ли сможет дотянуть до вечера и торопил с отправкой. Пришлось обхо* литься без шлюпки — матросы, раздевшись и подняв носилки над головою, медленно, боясь оступиться, брели к катеру по шею в воде. Разделся и Булаев. Он молча подошел к носилкам и легко, словно и носилки и человек в них ничего не весили, взметнул все это над головой. К несчастью, поднятым оказался Гуцалюк, который не замедлил выразить свой протест:
— Товарищ доктор! Сестрица! Что же это?! Как вы дозволяете? Он же уронит! Утопит в море! Что ж это, братцы? Погубить хотят!
— Цыц ты, лапша! Г.... не тонет! — грозно рявкнул Булаев и понес носилки к катеру, оставляя за собой клубящиеся бурунчики воды. Уже отдав Гуцалюка на борт, он повернулся и с едкой иронией произнес:
— Уцелели, ваше благородие? Утрите сопелькн, а то севастопольцы побьют вас за гнусный вид!
Обрадовавшись, что наконец оказался на катере, Гуцалюк не счел даже нужным ему отвечать. Единственное, что теперь не давало полностью ему успокоиться, это кружащиеся в небе «юнкерсы», и он с нескрываемой тревогой следил за их хищным полетом, и каждый раз обрывалось сердце в его груди, когда рядом на воду падала крестообразная тень. Но занятым переправой самолетам было не до катера, и вскоре, приняв остальных раненых, он медленно направился к южному берегу бухты. Кучка матросов на парапете долго махала ему вслед руками, с тайной грустью сознавая, что это последние люди, провожаемые ими на городской берег.
После ухода катера матросы еще острее ощутили свою отчужденность, и только поток солдат, все еще переправляющихся через бухту, как-то связывал их с остальным миром. Но этот поток становился все меньше и меньше, и наконец к самому вечеру к урезу воды стали подходить части, непосредственно ведущие бон. Грохот этого боя подействовал на защитников равелина возбуждающе: люди столько пережили в ожидании, что теперь надвигающаяся развязка казалась желанным избавлением от томительного бездействия. Частые очереди, разрывы мин приблизились к равелину, пули уже посвистывали над его камнями. Матросы заняли места по боевой тре-вогс. Множество пальцев нервно лежало на спусковых крючках. Все было готово к встрече...
После часового ожидания, когда вечерний сумрак наполнил синим настоем ложбины, окопы равелина заняла отступающая, уставшая и потрепанная часть майора Данько. Перестрелка затихла; очевидно, немцев вполне устраивал успех сегодняшнего дня. Евсеев вышел из равелина, познакомился с черным от загара, поджарым, туго перетянутым ремнями майором. Данько щелкнул трофейной зажигалкой-браунингом, прикурил у дула и сказал, гася огс-иь струей дыма;
— Окопчики хороши! Думаю, денек здесь постоим, а уже потом принимайте в свои стены. Места хватит?
— Места всем хватит, — успокоил Евсеев, — вот только...
— Что? — насторожился Данько.
— С продуктами у нас плоховато. Наши склады все завалило, а отрыть пока не можем. Да и с водой. Запас воды в равелине — максимум на два дня.
- Та-а-ак, — протянул майор, мрачнея. — Выходит — дело дрянь! Ну с пищей еще туда-сюда, мои ребятки кое-что имеют, а вот без воды да на такой жаре долго не протянуть!
— Будем экономить! — твердо сказал Евссез.
Затем они вместе обошлн окопы, наблюдая, как готовятся к завтрашнему бою солдаты. Все делалось быстро и умело. Чувствовалось, что люди прошли огромную школу па длинном и горьком пути отступлений.
Евсеев залюбовался действиями пожилого черноусого пехотинца. Видать рачительный хозяин, он и здесь делал все не спеша и аккуратно, будто занимался у себя по хозяйству привычным и нужным делом. Вначале он достал из кармана перочинный ножичек в чехле. Чехол снял и спрятал в карман, а ножичком выдолбил две ямки, как потом оказалось, для лучшего упора локтей при стрельбе. Бруствер в своем секторе он замаскировал травой и бурьяном, затем вылез из окопа и посмотрел, как все это выглядит со стороны наступающих. Довольный своей работой, он вернулся в окоп, расстелил на коленях белую тряпочку и стал складывать на нее патроны из магазина, тщательно протирая и сдувая крупники песка. Покончив с этим, он взялся за автомат, обернул его возле затвора такой же белой тряпочкой и положил рядом с собой. Посидев несколько секунд, сосредоточенно о чем-то думая, он обратился к своему соседу — худенькому пареньку, также кропотливо занимающемуся своим оружием:
— Слышь, Иван!
— Что, дядько Петро?
— Бить будешь вот от тех камней и вправо до дороги. Дале тех камней не лезь — там я возьму, аж до того столбика.
— Та ладно, дядько Петро!
— И ешс вот что. Вчера, как началась атака, ты пять магазинов выпустил, а мы с Грииьком только три. Оно б хорошо, когда с толком, а то так — треску наделал. Зараз патронов в обрез, так что смотри!
— Та хнба ж вы считали? — усомнился, зардевшись, молодой боец.
— Л ты знай слухай! — недовольно повысил голос усач. А то, ей-богу, отдам твои патроны Гриньку!
Молоденький примолк, по-иастояшему испугавшись угрозы. Помолчали. Затем дядька, немного мучась из-за недавней суровости, более миролюбиво спросил:
— Орентиры-то заприметил?
— Заприметил! — ответно улыбнулся молодой, давая понять, что не сердится на замечания.
Улыбнулся и Евсеев. Он молча пожал на прощанье руку Данько и с той же непогашенной улыбкой направился в равелин. Разговор двух люден, такой обыденный, будто речь шла не о жизни и смерти, а о каких-то нуждах крестьянского хозяйства, заставил его по-новому взглянуть на веши. Да. эти люди привыкли к войне! И она стала для них трудом — тяжелым, безрадостным, но обязательным трудом, без которого теперь все равно не прожить, как раньше — без пахоты земли. Вот что особенно ощутимо отличало этих солдат от защитников равелина, ибо равелиновцы еще не знали боев и не знали военного ремесла.
Как встретят они завтрашнее испытание, сказать было трудно. Хотелось верить, что все будет хорошо, что многодневное воспитание воли, мужества и преданности выдержит проверку металлом и огнем...
В эту ночь были выставлены усиленные наряды. В равелине никто не спал. Издалека, со стороны Балаклавы, доносилась частая перестрелка, но на Северной стояла мертвая тишина. По-мнрпому мерцали крупные голубоватые звезды, играя тонкими иглами лучен. Во втором часу хрипло, будто не веря в собственные силы, прокричали бог весть каким чудом уцелевшие петухи. Еще через час стало блекнуть на востоке небо, заколыхался дотоле неподвижный воздух, сочною прохладою дохнув в измученные бессонницей лица. Какая-то пичуга запела спросонок у стен равелина: «Тн-тн чррр, ти-чррр»— и сразу замолкла, будто испугавшись неурочного часа.
А когда одна за другой стали гаснуть звезды и из мрака серой лентой проглянула пыльная дорога, все увидели на ней немцев, строгим и четким строем идущих по направлению к равелину.
Первыми их заметили сквозь бойницы, высоко поднятые над землей, но, прежде чем пальцы потянулись к куркам, по постам пробежали быстрые, как искра, слова:
— Не стрелять! Без команды не стрелять!
Люди нервно вздохнули, отложили автоматы, стали молча и напряженно наблюдать. Немцы шли свободно, не таясь, в полной уверенности, что на Северной уже нет ни одного советского бойца. Их было около двух батальонов. Впереди колонны вышагивал долговязый майор. Он резко отрывал подошвы от дороги, будто прикосновение к русской земле умаляло его арийское достоинство. Шаг колонны был тяжелый и натруженный. Под сотнями добротных сапог коротко ухала, корчилась дорога, вспухая плотными облачками еще не просохшей пыли. Все ближе и ближе надвигались враги, и вскоре даже невооруженным глазом можно было разглядеть их непроницаемые, словно окаменелые, лица.
- Предыдущая
- 30/59
- Следующая
