Старики и бледный Блупер - Хэсфорд Густав - Страница 44

Ныряю туда головой вперед. Кто-то говорит: "Э, херов ты урод, убрал-ка гребаные локти с моих гребаных яиц".

Воздух в блиндаже горяч и плотен. Блиндаж провонял потом, мочой, дерьмом, гниющими ногами, мокрым брезентом, блевотиной, пивом, пердежом после сухпая, репеллентом от комаров и заплесневелым бельем. С другой стороны, с тех пор как я перешел на ночной режим, я и сам воняю как кладбищенский вор, и жаловаться я не вправе.

В блиндаже черным-черно, руку к глазам поднесешь – и ту не видно.

Голос героини эротических снов, сладчайшей блондиночки по эту сторону рая, воркует по "Радио вооруженных сил": "Здравствуй, милый. Я Крис Ноэль. Приглашаю всех на свидание с Крис. А вот вам и песенка для первого взвода смертоносной "Дельты", которая сейчас в Кхесани: "County Joe and the Fish" с песней "I Feel Like I'm Fixin' to Die Rag"".

Мужики в блиндаже молча слушают песню с начала до припева, когда все сразу вдруг начинают орать на пределе возможностей:

Раз-два-три-четыре-пять – и за что нам воевать?

Я не знаю нихрена

Только ждет меня война

Шесть-семь-восемь – в рай попросим.

Почему-зачем? – насрать

Будем, братцы, помирать.

Когда песня кончается, кто-то приглушает радио и говорит: "Нам своя песня нужна, для кувшиноголовых. У "Зеленых шляпок" своя собственная есть, а они – дерьмо полное. Нам морпеховская песня нужна. Песня для хряков".

– Насрать на все обстрелы! – произносит кто-то и смеется.

– Ага, ага. Вот и название!

Хором раздается "Охереть!", все смеются.

Снаружи хлещет дождь из вражеских снарядов, каждый по 147 фунтов – весит больше, чем людишки, что их выпускают. Сначала слышен протяжный-протяжный свист, затем грохот – как от товарняка, валящегося под откос, потом – "бум!". Палуба содрогается, и горячие осколки злобно запевают свою гнусную припевку. Большинство снарядов только грохочут, не попадая в цель. Они гоняют всякий мусор с места на место, пугают всех вокруг, а потом становятся бумажными, и их вшивают в книжки по истории.

Прислушиваться – только время зря терять, потому что своего снаряда не услышишь, он просто попадет, и нет тебя.

Как бы там ни было, мы все уверены в правоте широко известного факта, что снаряды всегда убивают других. При обстрелах всегда убивает других. Нас эти снаряды еще ни разу не убивали, никогда такого не было. И это доказанный научный факт. Не херня.

И потому мы не обращаем внимания на обстрел, но никогда не забываем о том, что наши блиндажи если еще и выдержат попадание гуковской мины, то прямое попадание одной из высокоскоростных 152-мм болванок напрочь сотрет этот блиндаж с лица земли. Даже те, что не разрываются, уходят в землю на четыре фута.

Остатки черных хулиганов-сородичей из первого взвода расселись на корточках в полной темноте, покуривают марихуану сорта "Черный слон", хихикают как школьницы и травят байки. Выкуриваю свою долю дури, потом еще одну.

– Слушай сюда, – произношу своим знаменитым голосом Джона Уэйна. – Это не херня, пилигрим. Это правдивый рассказ о войне за независимость Юга. В общем, все эти янки-автостроители в Мотор-Сити*, все они были торчки, так? А все плантации с классной марихуаной были далеко на Юге.

Мои невидимые слушатели – чернокожие морпехи – стонут от восторга и аплодируют.

– В Детройте трава шла по пять долларов за порцию. В Атланте – за бесплатно. Для северных торчков это было что-то невообразимое.

Кто-то говорит: "Давай, давай, с травы не сходи", и сородичи ржут.

Снаряд в визгом приближается, визжит как поросенок недорезанный, этакая жирная железная коммунистическая чушка московской породы, у которой на американцев встает за тридцать секунд. Но вместо разрыва слышен лишь идиотский шлепок, когда снаряд разрывается в грязной луже.

Взрывная волна сотрясает блиндаж. Песок сыпется с потолка из перфорированных стальных плит, бревен и мешков с песком.

Кто-то кашляет, давится. Я вытряхиваю песок из волос и соскребаю влажный песок с загривка. Кто-то шлепает подавившегося по спине. Тот выхаркивает комок слизи и выплевывает его мне на тыльную сторону ладони. Чертыхаясь, я вытираю ее о чью-то штанину.

Джон Уэйн продолжает рассказ: "Ну и вот, чувак по имени Линкольн появляется однажды на вечернем телешоу – "Вечернее шоу", понял? Он был герой баскетбола, знаменитый дровосек, который стал – нет, вы только послушайте – который выбрался в президенты, а выбрали его президентом за то, что его лицо – нет, честно, это не херня – потому что его лицо – да-да, лицо – случайно отпечатали на каждом сраном пенсе!"

Сородичи ржут, воют, колотят кулаками и прикладами по мешкам. Сообщают мне, какой я козел и предупреждают, что сейчас уссутся.

У-у-мп! Осколки вгрызаются в бочки из-под машинного масла, мешки с песком, в бревна.

Джон Уэйн говорит: "Джефферсона Дэвиса выбрали президентом Конфедеративных штатов Америки из-за его платформы: каждой кастрюле – курочку, а каждой курочке – травки".

– Ну, и долбаные эти янки вооружились до зубов бумагой для самокруток и пистолетами – да-да, именно так – пустолеты у них были ну очень большие – и забили ну очень большие конопляные запалы в свои пушки, и отправились все на пароходах в Новый Орлеан, что в Луизиане.

– Во Французском квартале они набрали где-то с тонну "Акапулько Голд" у черных джазистов, которых повстречали в стрип-клубе на Бурбон-стрит.

Мы затягиваемся, молча, но с энтузиазмом.

Наконец кто-то спрашивает:

– Ну ладно, а дальше?

Джон Уэйн отвечает:

– Что дальше? Сейчас, вспомню… Герои гражданской войны все напрочь обдолбались, война сразу кончилась и все пошли трахаться. Само собой, долбаные эти янки про все наврали, рассказали Уолтеру Кронкайту о своей победе, и все это теперь показывают по телеку.

Черные хряки ржут, ржут, никак не могут остановиться.

Кто-то просит: "Э, Джокер, покажи Чарли Чаплина! Во-во! Чарли Чаплина покажи-ка в темноте!

Кто-то говорит: "Чарли взял трубу с гранатой!"

Черный Джон Уэйн говорит: "Джокер, братан, ты и впрямь юморист. Ну давай, про остальное расскажи. Чего там дальше было?

– Да откуда я, на хер, знаю? – говорю уже своим собственным голосом.

– Я ж всю эту хрень на ходу выдумываю.

Черный Джон Уэйн смеется, и годзилья лапища шлепает меня по спине в темноте. Черный Джон Уэйн говорит кому-то: "Кинь-ка мне трубу, сородич". Затем, очень тихо, говорит в трубку, сообщая свое "Новембер-Лима" – ночное расположение, которое представляет собой дозорный пост за проволокой, и свое "Папа-Лима" – текущее расположение, которое находится ярдах в трехстах к востоку от высоты 881-Север. Передает координаты и доклад об обстановке: "Все спокойно", прочищает горло и кладет трубку.

Я говорю: "Ну что, опять жим-жим задание, Джей-У?"

Взрыв смеха, пауза. "Ага. Тяжко тут, в зеленой мандятине. Топаем щас – явно номер десять. Связь обрывается".

Опять смешки. "Вот меня бы в президенты, а Никсона – в хряки".

– Ты бы отставил эту хрень со своим "Черным конфедератством", Джей-У.

Пауза.

– Сержант Джокер, тебе неймется, что ли? Слушай, братан, я знаю, что за зло таится в глубинах душ человеческих. Если проблема какая, кореш, ты мне расскажи. Я помогу – и все будет хорошо, потому что Черный Джон Уэйн умеет решать проблемы.

– ПП, Джей-У. Мне ПП нужны.

– Слышь, ты при Черном Джоне Уэйне лучше и не вспоминай про все эти микимаусовские посты и прочую бравую херню в духе Оди Мэрфи, которую беложопые напридумывали. Я решил отойти от умонастроений морально заблудших кровожадных болванов. Черный Джон Уэйн уже столько золотокожих ниггеров нашлепал от Контьена до Рокпайла и в Аризонском секторе – дальше некуда. Но я боле не горю желанием иметь что-либо общее с этим миром, где царят тирания и продажность.