Скованные намертво - Рясной Илья - Страница 75

• Предыдущая
• 75/79
• Следующая

Аверин пожал плечами. Они битый час просчитывали с Ремизовым возможные варианты развития событий и не нашли ни одного, способного привести к удаче. Придется расходиться на исходные позиции.

— Это ничего не даст, Нина Николаевна, — Аверину стало Жаль эту женщину, всю жизнь отдавшую борьбе с преступностью. — Они раздавят вас.

— Пусть…

Между тем события шли по налаженной колее. Через несколько дней Шкляру дали заключение, что он болен шизофренией, не способен отдавать отчет своим действиям и руководить ими. Следовательно, данные им показания — продукт воспаленного воображения. Все, Шкляр больше никого не интересовал. Через пару месяцев по приговору суда его отправят в психбольницу специального типа, где он будет жить под присмотром. Опасности он больше не представляет. Может, через несколько лет он выйдет оттуда и примется за старое.

Самохин на следующий день после отставки отправился в Европу — преподавать экономику в каком-то университете. Русский реформатор будет учить уму-разуму студентов. Конечно, таких денег, чтобы платить киллерам по три сотни тысяч долларов, он там не заработает. Но вряд ли его потомки даже в десятом поколении будут нуждаться в средствах к существованию после того, как он проработал пару лет на высшей должности. Власть и деньги в России — близнецы.

Интересно, что после отъезда Самохина интерес у администрации президента к раскрытию убийства Квадраташвили моментально испарился.

Пришла опять зима. Не трескучая, а какая-то вяло расхлябанная, как и все вокруг. Под ногами хлюпал снег с водой, на Москву накинулся грипп: для него такая погода — подарок судьбы. Шел декабрь 1994 года.

Аверин взял неделю от отпуска и отправился в Питер к своему дяде — единственному оставшемуся родственнику. Годы не сказывались на нем. Он оставался таким же подтянутым, скорым в движениях и словах. Таким же энтузиастом. Он занимался тем, чем и остальное население, — борьбой за выживание. Только заботило его не столько его личное материальное благополучие, а существование его детища — борцовской школы, вырастившей немало чемпионов.

— Знаешь, подбивал итоги, за все годы из моих учеников только трое пошли в преступный мир. И те с самого начала были с гнильцой, — сказал он вечером, когда сидели на кухне и пили особый чай, приготовлением которого так славился тренер.

— Правильно, — кивнул Аверин. Запах чая был изумительный. Он будоражил и поднимал из глубины души оттенки каких-то воспоминаний. С дядей на кухне чувствовалось хорошо, спокойно. Как встарь. — Потому что ты, дядя Сережа, учил их не ломать друг друга на матах. А учил жить. Показывал, что такое добро и что такое зло.

— Ну, ты из меня Макаренко не делай, — хмыкнул дядя Сережа. — Просто хотелось донести до вас то, что сам знаю… И из ребят получался толк… А ты — моя гордость. Из тебя-то толк вышел.

— Ну правильно, майор МВД, — криво улыбнулся Аверин. — Но только перешел кому-то дорогу — и нет майора. Без погон и работы.

— Неприятности?

— Есть немного.

— Крупные?

— Не столько крупные, сколько отвратные. В очередной раз как цуциков ткнули носом в лужу и сказали — нельзя, не ваше дело… И что теперь?

— Не знаю ситуации.

— И лучше не знать.

— Отступи.

— Как?

— На время. Боец должен уметь отступить, но ни в коем случае не согнуться. И ждать, когда настанет час. Делать все, чтобы приблизить его.

Неделю Аверин провел в Питере. Он наслаждался мрачным очарованием этого города. Его мистикой, чем-то, что поднято из потаенных глубин человеческой цивилизации. Недаром в Питере так много египетских мотивов и мудро взирают на горожан старинные гранитные сфинксы. Мрачная сакральная тайна присутствовала в этом городе. За последние годы по нему погуляла разруха, имя которой — новая городская власть. Городской голова — краснобай, обожающий порассуждать об общечеловеческих ценностях, — так запустил город, как не удалось Даже в блокаду. Развелись толпы туберкулезных бомжей, беспризорников, тенями скользили в темных закоулках наркоманы, горела распутная кабацкая жизнь, влажные фасады уникальных домов не ремонтировались давным-давно. Некая болезненность города, так хорошо подмеченная Достоевским, превращалась в злокачественную болезнь.

Когда Аверин вернулся домой, у него оставалось еще два Дня отдыха. В квартире он застал Егорыча, который мыл тарелку Пушинки.

— Чем ты ее кормишь? — спросил Аверин, кивая на разомлевшую, лежащую у батареи, разжиревшую еще больше Пушинку. — Она скоро в бегемота превратится. Видишь, даже не играет.

— Взрослая кошка, станет она тебе играть, — возмутился Егорыч. — Чем кормлю — рыбой, сметаной и огурцами.

— Какими огурцами?

— Свежими. Со сметаной наворачивает за обе щеки.

— Ну ничего себе, — покачал головой Аверин.

— Нормальная диета.

— Я тебе пива балтийского привез. На вокзале купил. Вон, целая сумка.

— Ну что тебе возразишь на это, друг мой? Наливай. У меня угорь копченый.

— С каких шишов?

— Презент.

— Как «Птичье молоко»? Только от капитана сейнера?

— Почти.

Аверин не ел угря лет двадцать.

— Ну как? — спросил Егорыч после дегустации.

— Угорь как угорь, — пожал плечами Аверин…

Уголовное дело по убийству Отари Квадраташвили досталось в производство стажеру городской прокуратуры, который его быстро приостановил.

Камышова отправилась в Генеральную прокуратуру. И тут как-то само собой вспомнилось, что у ней несколько дней назад наступил пенсионный возраст. И уже через несколько дней в ее кабинет, где она провела столько лет, допрашивая маньяков и расхитителей, где распутывала неподъемные дела, заселялся другой хозяин — из молодых, сговорчивых, четко знающих грань между можно и нельзя.

Как-то вечером Ремизов позвал Аверина к себе в кабинет. Второй раз за совместную работу вытащил коньяк, разлил по рюмкам.

— За что пьем? — спросил Аверин.

— Поминки по уголовному делу Отари Квадраташвили.

— За это нельзя не выпить.

Запасы старого коньяка у Ремизова слегка поубавились-Аверин блаженно расслабился, ощущая, как горячей волной прокатывается по жилам божественный напиток.

— Интересно, у нас имелся какой-нибудь шанс с самого начала? — спросил он, постукивая ногтем по рюмке.

— Привлечь Самохина — никакого. Но мы могли бы вычислить исполнителя. И официально вызвать на допрос вице-премьера. Обвинение потонуло бы в пучинах правосудия, но тогда в глазах общества Самохин стал бы убийцей, вину которого не сумели доказать. А не как теперь — чистый агнец, решивший посвятить себя воспитанию молодежи в Англии.

— Хоть в отставку подал.

— Ну да — подал… Года не пройдет — опять усядется в какое-нибудь кресло.

— Я единственно чего не понимаю — как так получилось? Ведь все как по нотам — и прокуратура сдала назад, и психиатрическую экспертизу подготовили, и госбезопасность подсуе-тилась. Не повязаны же они в одну шайку.

— Есть такое понятие, Слава, — партия власти. Внутри они могут ненавидеть друг друга, подсыпать в стаканы яд, мечтать, чтобы их боевые товарищи сдохли в муках. Но когда возникает угроза одному из них — система начинает защищаться. Темные делишки одного — свидетельство порочности всей системы, козырь для оппозиции. Кто позволит выплыть наружу такой компре?.. Не знаешь, как на Руси все творится? «Шестерки» Самохина звонят прокурору и министру здравоохранения — мол, какой-то псих наговорил, что вице-премьер — убийца. Не мог нормальный человек такого сказать. «Шестерки» министра прозванивают в экспертное учреждение — мол, шизофреники порочат существующий строй. «Шестерки» прокурора звонят в Московскую прокуратуру — что у вас там за нарушения закона? У нас сложилась система, где все понимают все с полуслова, ибо остаются в ней на вершинах только люди понятливые. Если ты не поймешь пару раз, на третий окажешься на улице.

— А мы — непонятливые.

— Ну так все же до единого умными быть не могут.

• Предыдущая
• 75/79
• Следующая