Под чужим небом - Стенькин Василий Степанович - Страница 27

— Война, Кимура-сан.

— Кому она нужна, война-то? Один богач хочет вырвать пожирнее кусок у другого, а мы жизнью расплачиваемся. Так или не так? Скажите, за что парень мой погиб? Молчите? Значит, тоже не знаете... А видать, грамотный человек, — заметил он с укором.

Старший унтер-офицер поднялся и стал одергивать мундир, поправлять портупею.

— Заходите, Кимура-сан.

— С собою нельзя взять? — спросил он, показав взглядом на журналы. — Я скоро сменюсь, в казарме почитал бы.

— Что вы! Что вы! Разве можно? Это я только вам, в благодарность за вашу доброту... Заходите, здесь посмотрите.

 Тарова вызвал начальник канцелярии капитан Якимото и вручил командировочное предписание. Его на неделю направляли в Дайрен, в распоряжение генерал-лейтенанта Семенова. Цель поездки Ермаку Дионисовичу не объяснили, но его обрадовала возможность встречи с атаманом.

Якимото в присутствии Тарова позвонил военному коменданту, заказал билет. Поезд отошел от платформы харбинского вокзала в десять часов вечера. Соседом по купе оказался полковник, худощавый, подвижный. Он подозрительно разглядывал Тарова. «Унтер-офицер неизвестной национальности в одном купе со мною, полковником японской армии?» — выразительно говорили его мышиные глаза.

Ермак Дионисович вышел в коридор и стоял там до тех пор, пока поезд не прогрохотал по железному мосту через Сунгари. Это почти на полпути между Харбином и Чанчунем.

Когда он возвратился в купе, полковник спал, закинув руки за голову и свистяще похрапывая. Ермак Дионисович тихо разделся и лег. Отвернулся к стене и долго лежал с открытыми глазами. Вначале он думал о предстоящей встрече с Семеновым. «Не виделись больше десяти лет, и атаман, наверное, будет проверять, задавать неожиданные вопросы».

Мысли Тарова незаметно переключились на Ангелину, потом на Веру. В эти минуты ему казалось, что ни та, ни другая не любят его. И все же от воспоминаний о Вере на душе становилось легче.

Мерное постукивание колес, наконец, убаюкало Тарова. Проснулся он поздно. Полковника не было в купе. Ермак Дионисович позавтракал и вышел покурить в коридор, заполненный пассажирами. Поезд летел среди полей золотеющей пшеницы. Часто попадались сизые полосы опиумного мака: японцы, захватив Маньчжурию, резко увеличили посевы мака.

Таров вернулся в купе и уткнулся в книгу.

Полковник вернулся под вечер, навеселе, разговорился, сказал, что был у друзей в соседнем вагоне.

— Унтер-офицер, ты какой национальности? Почему спрашиваю? Ни на японца, ни на китайца ты не похож.

— Я монгол, — соврал Таров, чтобы избежать излишних объяснений.

— О, монгол! Монгол — на службе в японской армии. Ты молодец, правильно выбрал дорогу. Скоро вся Великая Восточная Азия будет принадлежать божественному императору Японии. Слышал как мы проучили янки? В Пирл-Харборе? Полный разгром... В щепки!

— Читал.

— Ну вот. Недалек исторический час, когда непобедимая Квантунская армия ступит на землю твоей Монголии, освободит и воссоединит ее... Наши немецкие друзья подходят к Волге. Русским скоро будет капут...

Полковник снял мундир, пахнуло острым потом. Отвращение Тарова к хвастливому самураю стало нестерпимым.

— Простите, господин полковник... Позвольте выйти, покурить?

— Разрешаю, иди. Мне надо хорошенько выспаться — у меня завтра важный день...

В Дайрен поезд прибыл утром. Таров вышел на привокзальную площадь. Город был залит ярким солнечным светом. Лишь над морем стлалась сизая дымка. Деревья стояли, будто застывшие: ни один листок не шелохнется. Огромные платаны густо сплетали кроны, и улицы были похожи на зеленые тоннели. Воздух чист и прохладен. Ухоженные аллеи, яркие цветы, прямые дорожки с белым утрамбованным гравием... Как все это отличалось от Харбина, где наступал сезон «желтой пыли», приносимый жарким ветром из Гоби.

Часы на башне вокзала пробили шесть. Таров решил посмотреть город, позавтракать, а уж потом отправиться на поиски Семенова. Часа два он ходил по проспектам и улицам, читая их названия, любуясь достопримечательностями. Проспект генерала Ояма, проспект генерала Ноги... Все главные проспекты и улицы Дайрена были названы именами японских генералов — «героев» русско-японской войны.

А по улицам сновали китайцы с тяжелыми корзинами. Они кричали под окнами, предлагая свежую рыбу, овощи, цветы, и не обращали никакого внимания на высокого и худощавого человека в форме японского унтер-офицера, слонявшегося без дела, им надо было зарабатывать хлеб свой насущный.

Семенов и его бессменный денщик Прокопий, дурулгуевский казак, здоровенный бородатый детина, копались в саду; поливали цветы, подрезали кусты. На генерале был кремовый чесучевый френч с накладными карманами и темно-синие брюки с лампасами, на ногах плетеные китайские шлепанцы.

— Я думаю, какую холеру занесло сюда, — шутил Семенов, близоруко щуря глаза. — Но, студент, дошел ты до точки... Гляди, Прокопий, один раз в жизни можно увидеть такое: русский капитан в непотребном обличий. Это как же случилось? — спросил он, укоризненно покачав головою.

— Куда же мне было деваться, ваше превосходительство? Рискуя жизнью вернулся к вам, а меня — в подвал. Когда разобрались и генерал Янагита предложил служить у них, я сказал, что хотел бы предварительно увидеться с вами. Он ответил, что с вами все согласовано. Вот и...

— О тебе я узнал впервой от начальника здешней ЯВМ капитана Такэоки. Он приходил ко мне, справки о тебе наводил. Я дал самую лестную характеристику.

— Спасибо, ваше превосходительство.

— Не за что. У меня такой характер: если я поверю в человека, то на всю жизнь. А тебе я поверил, студент. С первой нашей встречи в «Метрополе» поверил. Верю, как Прокопию вон... Потом Алексей Проклович приезжал сюда и рассказывал о тебе...

— А я думал, генерал Бакшеев не узнал меня.

— Вначале, говорит, не признал, а через неделю вспомнил. Стареет добрый воин, да и мы не молодеем... Ладно, время у нас будет, поговорим. Раздевайся, прими душ. Прокопий, вода есть в бачке?

— Так точно, ваше превосходительство.

Таров готовил себя к любым неожиданностям, но прием, оказанный Семеновым, превзошел все, что могло нарисовать его воображение.

Прокопий внес кипящий самовар, и, когда он ушел, Семенов заговорил о деле. Вскоре Тарову стала ясна причина генеральской милости.

— Но слушай, Ермак... запамятовал твое мудреное отчество.

— Дионисович, — подсказал Таров.

— Так вот, Ермак Дионисович. У меня зародилась одна идея. Но прежде, чем рассказать тебе, мне нужно точно знать о жизни там. Ты расскажешь чистую правду. Перебежчикам не верю: они все чернят. Верить большевистским газетам тоже не резон — приукрашивают. От тебя я жду правды. Мужик ты башковитый, грамотный, ты там десять лет обретался.

— Что же, могу нарисовать точную картину, ваше превосходительство, — с твердостью в голосе ответил Таров, хотя понимал, конечно, что задача эта не из легких. Если рассказывать чистую правду, как велит атаман, то возникнет, пожалуй вопрос: «А не обратили ли тебя большевики в свою веру?» Стало быть, надо выбирать золотую середину между сообщениями советских газет и показаниями перебежчиков.

— Ты не торопись, — предупредил генерал. — Неделю будешь возле меня, успеешь. Перво-наперво доложи о том, что случилось с Епанчиным и Цэвэном.

Этот вопрос Семенова встревожил Тарова.

Ермак Дионисович повторил рассказ о встречах с Мыльниковым, Размахниным, Епанчиным и Цэвэном. Говорил он взволнованно, не упускал даже самых малых подробностей. Семенов слушал внимательно, не перебивал.

— Рановато они выказались, — сказал с гневом и сожалением Таров. — А ведь я предупреждал об осторожности.

— Судить легче, Ермак Дионисович. А если признаться честно, то и сейчас, по прошествии десяти лет, я не могу найти правильного ответа. Поспешили — поплатились своими жизнями. Но и дальше тянуть, очевидно, нельзя было: крестьяне окончательно отвернулись бы...