Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 43

• Предыдущая
• 43/46
• Следующая

Киев взяли!

Че-го?! —Я открыла второй глаз.

Киев взяли! Ки-ев взяли! Ки-ев... —Девчонка подпрыгивала, как резиновый тугой мячик.

Когда?

Рита вытащила из кармана ватника листок бумаги:

Слушайте. Я записала. Только что передали. «...Войсками Первого Украинского фронта б ноября освобождена столица УССР — город Киев...» Дальше... неинтересно. Ур-ра!

Ура! — тоже завопила я, окончательно проснувшись. — Соловей, подай автомат. Айда салютовать.

Как бы товарищ комбат не осерчали. Не любят они зряшней пальбы. — Соловья всегда не вовремя клюет петух сомнения.

Пусть меня хоть повесят, но... Ура!

На улице было шумно и весело. Солдатский люд из всех видов стрелкового оружия самозабвенно палил в сторону нейтралки. Солдаты и офицеры всего батальона стреляли залпами и вразнобой, обнимались и целовались. На меня налетел комбат и сгреб в охапку. Рот — до ушей, глаза — бесовские. Вместо «здравствуй»:

— Ура войскам Первого Украинского! — Фому буквально распирала радость, которую немедленно надо было на кого-то излить, иначе разорвет человека изнутри. Комбат подхватил под локти стоящую к нему спиной Риту и легко вскинул девчонку себе на плечо. Высоко вздымая ноги, как строевой конь, загарцевал на месте:

. Мы красная кавалерия, и про нас...

Ритке хоть бы что, руками размахивает.

Былинникп речистые ведут рассказ.

Ровно через час от моего праздничного настроения и следа не осталось. Ко мне заявилась делегация: выборные от всех трех взводов — три человека во главе с Вахновым. Они пришли просить «помилования» Воробьеву, которого я уже условно простила, не объявляя своего решения солдатам. Ну не «сарафанное» ли радио? Командир не успел еще решить — и вот тебе на, защитники!.. Сами ли додумались, Воробьев ли упросил, Кузнецов ли надоумил, опасаясь, что я все-таки дам ход делу,—не знаю. Но реакция крайне нежелательная. Черт знает что такое.

Вахнов стоит как правый. Не сморгнет. В серых распахнутых глазищах — откровенная жалость. К кому?! К трусу. Мнется, краснеет, мямлит:

— Это самое... потому как праздник же. Того... этого... спокон- веков всех мазуриков прощали. Это сакое... Простите. Потому как женщина, должны понимать...

Я едва преодолела искушение всех троих без разговоров вытолкать за дверь. От возмущения даже в горле пересохло. Кашель напал. Не сразу удалось заговорить.

— Вот что, товарищи мужики-добряки. Я очень сожалею, что не оформила материал в трибунал. Простила. Зря. Но я вам не добренькая тетя и впредь не прощу! Никогда! Вот именно потому, что я женщина, я и не могу жалеть труса-мужчину! Как -вы этого не понимаете. За кого просите? Скоро же вы забыли и Ракова, и Потапова, и бедного Митю Шека... Вахнов! Твоя работа, не иначе, заводила этакий.

Вахнов, как всегда, придуривается, руками разводит:

Тык я что ж? Я — как все. Я только к тому, что это самое... мы ж все -по первости боялись. Вона — в сорок первом без оглядки бежали...

Кто бежал? Да еще и «без оглядки»? Ты? Я лично не бежала. Старшина Нецветаев тоже не бежал, Ты спроси Пряхина, как «бежали» пограничники! Отступать с боями и бежать — не одно и то же. А ты, выходит, бежал?

Да и я не бежал! — вскричал задетый за живое Вахнов. — Я ж в тех смыслах, что ахнуть не успели, как Гитлер к самой Москве пришел...

Так-таки и пришел? С развернутыми знаменами и церемониальным маршем? Малышев, что скажешь?

Как пришел, так -и ушел,— растерялся бывший молодой учитель.

Нет, не так! Все Подмосковье дважды умощено немецкими костями. Да вы вспомните хотя бы, как Смоленск обороняли. Малышев, что тогда писали газеты?

«Великое смоленское сражение»...

— Вот именно. Эх, Вахнов, каша у тебя в голове. Парень ты геройский, что и говорить, а думать не хочешь. Воспитываю я тебя каждый день — что об стену горох. Вот что, ребята. Запомните: еще раз с подобной просьбой явитесь —лбом двери откроете! И за остальное не ручаюсь. Ясно? Идите.

Я долго не могла отойти. Соловей пытался меня по-своему успокоить:

Давайте дерябнем по лампадке ради праздника. Эва, сколько у меня этого вашего добра накопилось — почитай что целая баклажка.

К черту!.. Собери-ка к Кузнецову взводных командиров и весь сержантский состав. И по одному солдату от каждого расчета. Из новичков. И Воробьева, разумеется. Надо народ с праздником поздравить.

Поздравлю. Похвалю. Умеренно — в сравнении: наш оборонительный бой местного масштаба — не Сталинградская битва и не Курская дуга. Ну, выстояли, отбили, но ведь иначе и быть не могло! Не героизм,— обыкновенная работа на войне. О Воробьеве — вскользь: простила условно, малейшее проявление трусости — пощады не будет. Я пыталась отыскать в своем сердце хоть капельку сочувствия Воробьеву, но его не было. Знаю: в основе любого предательства лежит прежде всего трусость. Имеет ли право, на жизнь человек с мертвой душой? «Храбрец умирает однажды, трус — тысячу раз». И пусть не думают мои подчиненные, что уже утратил силу суровый, но необходимый приказ: «Ни шагу назад!» Мне не надо готовить конспект: моя память начинена фактами, которые хотелось бы забыть. Но не забываются. И нельзя это забыть.

В окружении трус адъютант застрелил раненого командира «по его просьбе» и был расстрелян по приговору трибунала. Доктор Краснов, струсив, оставил раненых на произвол судьбы. Их случайно спас арьергард. Младший сержант Денисюк, оставшись один у пулемета, струсив, не открыл огня и пытался бежать с поля боя. Я в него стреляла из пистолета трижды и не попала — так тряслись руки. До сих пор не пойму, что мне помешало дать очередь из автомата. Денисюка накрыла мина. Вот потому Соловей и сказал: «Собаке— собачья смерть»... Это надо рассказать. Не доброта, не сопливая жалость — только суровая справедливость обеспечивает веру. Я верю: безоговорочно, неотступно, безгранично, почти фанатично, что справедливость—это Правда войны. А Правда войны заключена в Победе. Победа зависит от меня. Если бы у меня не было этой неистребимой веры с самого начала войны, я бы не стала командиром. Так я примерно все и выскажу —не в назидание, в пример воспитания воли.

Вечером у меня были гости. Соловей собственной расческой вычесывал свою кошку, когда кто-то постучался в щелястую дверь.

— Чего скребешься? — отозвался связной.— Уж коли пришел — запрыгивай.

У порога стоял старшина Нецветаев и раздувал в улыбке завидные усы.

Мир вам, и мы к вам. С праздником!

И даже сразу с двумя. Проходите, Василий Иванович. Гостем будете.

Старшина протянул мне маленький букетик кожистого брусничника и, опередив мое удивление, сказал:!

Вместо цветов. Хотел побольше набрать, да снег. И наклоняться «не того». Все еще после контузии гудит спиноза.

Спасибо, дорогой старшина. Я вас тоже поздравляю. И сегодня, в такой день, скажу: мне просто повезло, что у меня есть вы. Не знаю, что бы без вас и делала. Честное слово.

Обоюдно,— наклонил старшина гладко причесанную голову и самолюбиво покраснел. Соловей подал реплику:

За хорошим старшиной каждый командир как жена за стоящим мужем.

Ишь ты, мудрец,— усмехнулся старшина. И передразнил:— «Чего скребешься? Запрыгивай!» А если бы это, скажем, был командир полка?

Нечего ему тут делать,— заворчал Соловей. — Да и стучаться бы он не стал.

Старшина покачал головой:

— Ай-я-яй. Да к твоему сведению, наш подполковник человек образованный, интеллигентный. Он не только к женщине-офицеру,— к дворнику-мужчине и то постучится! Удивляюсь, как только тебя старший лейтенант терпит.

Я не могла сдержать улыбки:

Да нет, он парень вроде бы ничего. Временами.

А раз так,— подхватил Василий Иванович,—надо выпить. За Октябрь — раз; за Киев — два; за себя — три.

Я рассмеялась:

— А не много ли? Я во хмелю нехороша.

Свяжем! — хохотнул Соловей.

Дай-ка закусить,— сказал ему старшина.

— Подай доппаек. Открой консервы,— приказала я.

Старшина налил из своей баклажки в три латунных стаканчика, приобретенных где-то запасливым Соловьем.

• Предыдущая
• 43/46
• Следующая