Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 40

• Предыдущая
• 40/46
• Следующая

Где же они? И где он сейчас, этот самый начарт полка — бывший наш комбат Бессонов?..

Головной танк опять набирает скорость. Его башня начинает быстро вращаться. Из нее теперь вырываются белесые вспышки — пулемет режет. Пули над нами жужжат и гнусавят. И кажется мне, что в головном — в этой черной грохочущей пропастине — и воплотилось все зло. Именно в ней засела Война — красноглазая безносая старуха.

Этот танк сейчас мой самый лютый, самый злой враг, моя помеха номер один. Убить бы стервеца, разорвать гадину на железные куски, и тогда никому не надо будет умирать, как умер маленький белорусич Митя Шек...

— Стой! Куда?

Но Вахнов уже вскинул свое большое тело на бруствер. В руке — связка гранат.

—Вернись!..

Взрыв огромной силы раскалывает небо и опрокидывает его на землю. Воздушная волна подхватывает Вахнова, как перышко. Он летит прямо вверх и тяжело приземляется на дно траншеи у моих ног, не выпустив из рук гранаты. Тихо стонет.

Живой? Зачем тебя туда черти понесли, неслух? — Танк х-х-хо-те-ел...

Танк он хотел, дурачина! Вставай, коли жив.

Я протягиваю солдату руку, но он встает сам, делает глубокий вздох и, зажав руками живот, согнувшись в дугу, медленно сползает по стенке траншеи.

Печень ушиб? — догадываюсь. — Иди в санроту.

Обой-дет-ся...

Танки уже не ревут. Три полыхают пламенем. Подбитый головной, в который метился Вахнов, осел на зад в позе гигантской жабы. Молчит. Остальные поворачивают — уползают по лощине.

Все наши пушки — и собственные, и приданные — сопровождают удирающие танки таким огнем, что я, как контуженная, глохну не слышу ни ружейной пальбы, ни пулеметов, ни команд. Но вижу, что все «максимы» Сомочкина ведут непрерывный кинжальный огонь на ближнем прицеле — вслепую, в черный дым. Правильно: важно не подпустить опять невидимую пехоту на гранатный бросок; рукопашная схватка в тесной траншее — дохлое дело.

Едва не свалив меня с ног, мимо стремглав пролетает Вовка Сударушкин: рот растянут, как танковая щель, глаза ошалелые, в каждой руке — «лимонка». Что кричит — не слышу. Соловей машет рукой на левый фланг. Что там?! Я — за комсоргом. Соловей — за мной. Не переводя дыхания, под густым минометным огнем проскакиваем позиции роты Самоварова.

Опоздали. В роте капитана Пухова уже все кончено. Комбат, не выбирая выражений, кроет Парфенова сплеча; с ядовитой гримасой сверлит заскорузлым пальцем у своего правого виска?

— Где твои шарики?!

У Парфенова под левым глазом огромная лиловая, опухоль. Из разбитой губы сочится кровь. Он не оправдывается. Жарко дышит. Черными пальцами сгребает черный снег с бруствера и жадно его глотает.

— Отбой!

Передышка.

Оказалось, рота Пухова, нацеленная Парфеновым на отражение танковой атаки, прозевала пехоту. Фашисты перехитрили: ранним утром прорычав танками по всему фронту батальона, сосредоточили их на самом проходимом месте — бросили на правый фланг. Роту Самоварова — центр — нейтрализовали -.ураганным минометным огнем. А на левом — пехота в маскировочных халатах за огневым валом заранее переползла нейтралку для последнего броска. Вот и пришлось очищать траншею врукопашную. Свалка тут была такая, что пушкари не выдержали — кинулись в драку, на выручку пулеметчикам Серикова. В роте Пухова были потери. Пулеметчики, что называется, отделались легким испугом: двумя легкоранеными. Но все равно я отчитывала Серикова едва ли не так же, как комбат Парфенова:

— Какое твое собачье дело, что в центре, что справа?! У тебя свой микродиапазон, ротозей этакий!

По всей траншее шел негромкий несмолкающйй говор: бойцы отходили после пережитого.

Братцы, глянь, как Семен мается...

С чего? Кажись, невредим.

Первого немца убил... Жалеет.

Ха! Ты свою жалость, Сенька, знаешь куда клади?

Ты его сюда звал?

Лупи, Сеня, с чистой совестью — попадешь в рай.

В роте Самоварова убитых не оказалось: несколько раненых и контуженых. Но разрушения были значительны. Ребята Кузнецова торопливо заделывали пробоины в козырьках пулеметных площадок. Доложил?

Все живы-здоровы!

Молодец! Воробьев как?

Кажись, отошел. Вон — вылез, как крот из-под земли...

В роте Игнатюка заново переживали танковую атаку.

Братцы, а что ж это за страхолюдины такие вжарили по танкам? В траншее — и то был страх божий...

А головной с одного залпа раздолбали...

— Комбат это наш старается. Капитан Бессонов...

— Ври больше. Был комбат, да весь вышел. Начарт он теперича.

Ну а я что говорю?

Братцы, а как они взревели, ну, думаю, конец света. Верите, гранату держу, а сам «Отче наш» читаю. Читаю и матюкаюсь...

Хорош верующий!

Ну и как? Помогло?

Шут его знает. Жив пока — и ладно.

Вахнов, отошел?

Оклемался вроде бы.

Это тебя не иначе как бог наказал,— поддел героя Соловей. — Не будешь лезть не в свое дело. Опять тебе попадет.

На сей раз не попадет,— перебиваю я.—Танк-то и впрямь шел на его позицию. А вот тебе, Соловей, достанется. Ты что ж это панику наводишь?' Танки вслух считает! Переживай впредь про себя. Понял?

Но Соловей не может не переживать вслух: он и самолеты считает.

Вот уже который день нас донимает авиация. Едва установилась полулетная погода, «стервятники» начали рыскать в небе косяками — три-четыре налета за день, а то и больше. Похоже, что Гитлер, озверев от неудачи, бросил на наш «Чертов палец» всю наличную авиацию.

Безусловно, бомбы в первую очередь предназначены нам — живой силе: мы на опорном рубеже, как бельмо у фашистов на глазу. И если бы их асы могли, они бы передний край с землей перемешали — стерли бы нас в порошок, но с воздуха наши позиции почти неуязвимы. Огонь зенитных батарей неистов. А нейтральная полоса узка. Прорвавшиеся бомбовозы не могут снизиться для прицельного удара по нашим окопам: бомбить же нас со значительной высоты — все равно что половину смертоносного груза сбросить на собственные траншеи. Бомбы рвутся на нейтралке и в ближайших тылах, то есть где попало. А мы — как в мертвом пространстве. Черный град раскаленных осколков от зенитных снарядов и бомб, осыпающий наш бруствер,— не в счет: мы не в чистом поле,— в укрытиях. Пехота умеет держаться за родную землю.

И все равно: массированный налет авиации — не щекотка.

— Воздух!!!

Гильзы на проволоке — блям-блям! Сердце замирает. У меня, бывалого бойца, как при психической атаке, противные мурашки ползают по спине. Но только на какую-то долю секунды, на почти неуловимый момент. Спокойно, командир! К бомбежке можно привыкнуть!..

Зато ночами у нас довольно тихо. Артиллерия обеих сторон отдыхает. Только вражеские «дежурные собаки» — минометы тявкают неприцельно да пулеметы скворчат, как лягухи в пруду.

Многозвездное небо тоже было бы совсем мирным, если бы не наши У-2. Ковыляют потихонечку туда-сюда, привычно и беззлобно пофыркивают над нашими головами: что-то там бомбят негромко на самом переднем крае фрицев.

Разлетались божьи пташки! — с ласковой насмешкой говорит мне Павлик Седых. Мы с ним только что обошли всю оборону: дежурим на пару. Я— ответственный, он — мой помдеж.

Молодцы!—хвалю я беспокойных летунов.— Освоили ночную работу.

Да какая там работа! —возражает Павлик. — Так просто — летчики нервы тренируют. Что могут сделать эти фанерные малышки?

Не скажи. Маленькие машинки, а боевитые. Ты что, оглох? Взрывов не слышишь? Ловкие: подкрадутся почти бесшумно и по вспышке чужой ракеты вручную — бац бомбочку или гранату прямо в печную трубу. Не веришь? Честное слово. Мы их любим. Заметь, ни у кого нет столько ласковых прозвищ, как у этого самолетика. И «огородник», и «кукурузник», и «агро. ном», и «тихоход».

— Говорят, на них девчата летают?

— Не говорят, а так и есть. В «Комсомолке» читала.

А хоть одну видела?

Где ж я ее увижу? У нас нет. Может быть, они на другом фронте. Пошли.

Погоди. Глаза у тебя...

— Ты что, кот? В темноте увидел...

• Предыдущая
• 40/46
• Следующая