Позавчера была война - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая

Он закончил свой рассказ. В его глазах окончательно растаяли ледяные кристаллы, и я почувствовал в них теплый отблеск детства.

— Выпьем?

— Выпьем, — согласились мы. — За коров!

За коров! Они помогали нашим матерям вскормить нас. И если Рим избрал своим гербом волчицу, вскормившую Рема и Ромула, то в гербе человечества по справедливости должно бы быть доброе четвероногое существо с печальными глазами.

Наша батарейная корова так и не дождалась «особого распоряжения». Ее убило осколком. Когда мы вели огонь, она обычно не выходила из своего артпогребка. А этой ночью была низкая плотная облачность, «юнкерс» нельзя было взять в луч. И мы вели огонь вслепую, по зонам, сериям. На соседней батарее кто-то ошибся. Снаряд разорвался над нами. Один осколок попал в корову.

Зачем она вышла из своего укрытия? Может быть, почувствовав недоброе, поспешила к нам, чтобы прикрыть от осколков, как та ее одноплеменница из Монтаны прикрыла от града мальчишку-пастуха? Но на войне другой град. Он бьет насмерть. Об этом она не подумала.

Интересно, вьетнамские ребятишки тоже прятались под коров от снарядов эсминца «Конфликт», бортовой номер MSO 426? Мы хотели спросить об этом своего собеседника, но в этот момент рядом не было командора, а был пастушок с веселыми, озорными глазами, с облупившимся на солнце носом. Так мы и сидели молча. Он думал о своей корове, я о своей. А может быть, мы думали об одной и той же корове. Потому что у всех коров в мире одинаково грустные глаза, в которых не потухает большое молчаливое чувство.

Были мы на Ниагаре, и на озере Мичиган, и на берегах Потомака, но нигде так и не встретилась пожарная часть, при которой жила однорогая корова, провожавшая своих друзей в опасный путь. Но я верил, что где-то такая часть существует, как существовала наша шестая батарея. Всю дорогу с рекламных щитов, с консервных банок, с витрин мясных лавок на нас в упор смотрели коровы с неестественно большими ресницами и веселыми глазами. Они были скорее похожи на кинозвезд, чем на домашних животных. Только один раз с печально-фантастического полотна Шагала взглянули настоящие глаза коровы. Как у нашей — с шестой батареи. В них было что-то наивно-детское и страдальчески-материнское. Такой взгляд, встретив однажды, человек уносит с собой на всю жизнь.

…После того как наша корова погибла от осколка, мы еще долго, таясь друг от друга, подходили к старому артпогребку, чтобы вдохнуть в себя запах хлева, и нам казалось, что мы слышим ровное, спокойное дыхание — вечное дыхание жизни.

В предрассветном тумане шинели бойцов стали серебряными: заодно с подорожниками, стеблями и длинными иглами сосен роса покрывала колючие ворсинки сукна. Но немного погодя, когда взошло солнце, от шинелей пошел пар и снова проступили темные следы огня, грязь, глина и пятна крови.

Он сидел, прислонясь к дереву, а винтовку — она досталась ему от убитого бойца — зажал между колен. Штык винтовки казался темной веткой, выросшей из главного ствола… Подстриженные под машинку волосы мысиком спускались ко лбу. Подстрижены они были наспех, неровно, как неумело вспаханный клин. Глаза припухли от перенапряжения и недосыпания. На подбородке выросла редкая щетинка.

Никто не знал его имени и фамилии, потому что в отряде вообще никто никого не знал: он был сформирован вчера из отдельных бойцов, которых военная судьба привела к трем соснам у шоссе. И у самого отряда не было ни наименования, ни номера, ни штаба, которому бы он подчинялся. Был только приказ: задержать танки елико возможно. А вся боевая техника отряда состояла из винтовок и бутылок с горючей смесью.

На петлицах у него было три кубаря, на рукаве алая звездочка. По этим знакам различия можно было определить, что он политрук. Его так и называли «политрук», а фамилии никто не спрашивал. Не было времени.

Теперь он сидел под деревом с закрытыми глазами, но не спал, а напряженно прислушивался к далекому гулу боя, чтобы не прозевать танки. Он ждал их с неослабеваемым беспокойством, как больные ждут приступа боли. Скорей бы началось и скорей бы кончилось.

Этой ночью вообще мало кто спал. Даже тупая усталость и многодневное недосыпание не могли заставить бойцов забыться в глубоком сне. Все ждали танков. Иногда кому-нибудь из бойцов мерещился нарастающий гул — он вскакивал с земли к крадучись выходил на шоссе.

Все жили предчувствием страшного неизбежного боя, а политрук уже был в бою — в бою с людскими страхами. Он шел от одного бойца к другому. Он не видел лиц тех, с кем говорил, не знал их, а они не видели его и тоже не знали. Времени дли знакомства не было.

— Боишься? — спрашивал он бойца, привалившегося к пеньку.

— Боюсь, — признавался тот.

— Зря боишься!

— Так уж зря? Немца шапками закидаем?! Ты в бутылку налей чего хочешь, а бутылкой танк не остановишь. Не та сила.

Что скажешь, товарищ политрук? Он задумывался, потом отвечал:

— Знаешь, что такое ахиллесова пята? Это уязвимое место. Она есть у любого оружия. И у танка. Главное — попасть в моторную группу. Подпустить поближе, и…

— Ишь ты! Поближе. А как он тебя перепашет?

— Не перепашет. Ты притаишься. Танк плохо видит. Особенно вблизи. Вблизи он ни черта не видит. Пропусти его и бросай. Знаешь, какой фейерверк будет, яблочки зеленые!

Он терпеливо объяснял. Уговаривал. Упрашивал.

— Слушай, политрук, тебе что, больше всех надо? — спрашивал из темноты хриплый голос.

— Больше всех.

— Почему же это?

— Мама меня таким родила.

— Ты не отшучивайся. Говори дело. Жить небось хочешь?

— Хочу. Потому и обвешался бутылками. Если танки доползут до Москвы, до Волги, разве будет жизнь… Мне, что ли, больше других надо.

Трудно было говорить с озлобленными людьми. Озлоблены-то они были против немца, но не может человек быть наполовину зол, наполовину добр. Злой рубит сплеча налево и направо.

— Вот ты уговариваешь нас идти на танки с голыми руками. Ты хоть танк когда-нибудь видел?

— Видел, — сказал политрук.

Никогда он не видел танка. Боевого танка с черными крестами на броне. Он в армии-то был третий день.

— А может быть, ты бил фашистские танки пол-литрами с горючей смесью? А? — послышался в темноте другой голос.

— Бил! — сказал политрук.

— И хорошо получалось?

— Здорово, яблочки зеленые!

— Может быть, покажешь, как это делается?

— Покажу, — ответил политрук.

Когда-то в детстве он слышал рассказ о комиссаре полка времен гражданской войны, который первым бросился грудью на проволочные заграждения под Перекопом.

Теперь ему, политруку, прежде чем отдать жизнь, надо поджечь танк. Бутылкой с горючей смесью. Если же он не сделает этого, то танки пройдут. И даже отданная жизнь его ничего не будет стоить.

Безымянный отряд долго ждал танков. Но когда они наконец появились, страшная неожиданность сковала всех. Из-за поворота мимо низкого молодого леска пополз первый приземистый, широкий, с контурами крестов на пыльной броне. Танк шел медленно. Он позвякивал гусеницами, как трактор, который с пашни выбрался на мощеную дорогу. Время от времени у него сбоку возникало синее облачко выхлопа. Танк еще не стрелял и не давил, но страшная тяжесть прижала отряд к земле, навалилась на бойцов. И никто не мог сбросить ее, освободиться.

Политрук встал. Поднял с земли брезентовую сумку с темными бутылками, закупоренными резиновыми пробками, прячась за деревья, двинулся навстречу танкам. Но страх быть раздавленным заглушался другим — страхом промахнуться, не сделать дело. Сейчас политрук как бы превратился во взрыватель, без которого весь отряд бессилен. И его страх был скорее похож на доблесть.

Собственная жизнь приобрела какое-то второстепенное значение, и ему некогда было думать о ней. Он делал дело. Он нырнул в кювет. Достал бутылку. Притаился. Танк приближался. Цепной звон гусениц уже стоял над ухом. Душно запахло перегретым маслом. Синее ядовитое облачко поплыло по траве и коснулось его лица. Политруку казалось, что танк ползет медленно, потому что всматривается в него, прилаживается, как бы половчее раздавить его. Всю ночь он объяснял людям, что это не страшно, а самому ему ничего никто не объяснил…

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая