Тринадцатый караван - Лоскутов Михаил Петрович - Страница 12

• Предыдущая
• 12/56
• Следующая

— Это? Караван из Персии. Разве вы не слышали? Караваны ходят к Серным Буграм за серой. Там же из камня делают жернова для растирания зерен. Еще они ходят на Узбой к Куртышу за солью. Они пересекают всю пустыню. а из Персии захватывают с собой шерсть и продают на наши пункты...

— На кой же дьявол тащить им шерсть в пески, почему они не продадут ее в Ашхабаде?

— Э-э-э, нет уж! Караваны на Серные Бугры ходят сотни лет и всегда именно здесь. Вы их никогда не заставите свернуть с этих троп куда-нибудь в сторону.

— Ну и как, советские скупщики пользуются у них доверием?

— Ого! Тут дело так: раз советские туркмены доверяют — значит, и персидские тоже. И мы им доверяем. Была бы бумажка, к которой они приложили свой большой палец. «Кол-басмак» — это крепче железа. Был у меня случай. Подписали договор по контрактации, несколько пальцев приложили, копию — себе, а сами ушли кочевать к самой Хиве, на тот край песков. Проходит — не шутка — целый год. Являются, показывают какие-то бумажки. «Мы, говорят, шерсть обязались сдать. Привезли вот». Прямо катавасия с ними! Не спешат люди. А тут, сами понимаете, промфинплан, жесткие сроки, то да се...

— Великолепно! — сказал геолог.— Великолепно! Приготовьте нам, пожалуйста, ночевку. С дороги мы немного устали и совсем не прочь бы отдохнуть.

Мне не спалось в эту ночь, и я ходил около двух караван-сараев: старинного и нового, в котором фыркали автомобили. С текинского базара донесся гудок автомобиля. Нарцисс был уже там и делал последние приготовления. Он приносил веревочки, проволочки, лез под машину и стучал молотком. От этого в старом караван-сарае верблюды вздрагивали и стучали ногами.

«Ты слышишь усталый звон караван-сарая? То тысячи лет и тысячи троп...»

Посреди пустой площади, на рундуке, сидел молодой туркмен: он болтал ногами, сочинял песню и, как обычно, тут же пел ее.

«Утро спит. Утро где-то задержалось в дороге. Почему же я так рано приехал в город? — пел он.— Смешные автомобили стоят здесь, они очень плачут и очень ругаются. Им нужно ехать в очень плохую и ветреную дорогу. А я вот пойду к товарищу Ходжа в Туркменгосторг, и, как только взойдет солнце, он мне выдаст ордер на чай, сахар и мануфактуру. О!»

В пять часов утра мы уехали.

Мы ехали по колдобинам, по рытвинам, по ухабам, по выемкам. Мы проваливались в котловины, подскакивали вверх, наклонялись набок и снова падали вниз. Иногда спереди, из кабины шофера, появлялась голова; она смотрела вверх и произносила:

— Сегодня будет плохое солнце. Дай-ка, Ваня, потянуть.

Тогда Ваня, помощник, протягивал шоферу резиновую трубку от насоса, продетую в одну из наших бочек с водой. Втянув в себя немного воды, шофер опять давал ход, и мы снова цеплялись за выступы котлов.

На песчаном холме, за тридцать километров от города, стоял столбик, на столбике висели умывальник и полотенце. Сперва мы не поняли, в чем дело. Бугры расположены так, что не видно, что делается за двадцать шагов.

Когда машина поднялась на холм, мы поняли, что столбик не одинок. Там стояли палатки, у палаток были люди. Люди рыли дорогу. Она ровной стрелой бежала к северу, такой ровной, что было даже странно видеть прямую линию там, где царствуют нагромождения бугров и саксаула — самого кривого в мире растения. Это была линия Б карты — строящаяся дорога. Она дойдет до серного завода, перережет пески и отправится дальше к Хиве, соединит с железной дорогой Хорезмский оазис и целую республику — Каракалпакию.

Люди копали могилу старым Каракумам. Они работали в автомобильных очках, защищающих глаза от пыли. Они дорывались до твердого грунта и развозили его, утрамбовывая им пески.

— Куда вы едете? — кричали они нам.

— На серный завод!

Люди удивлялись. До сих пор им приходилось видеть машины, едущие только до Бохордока. Опираясь на лопаты, они долго смотрели нам вслед.

Бохордок — это транспортная база серного завода. Он лежит за 110 километров от Ашхабада. Здесь граница тяжелых песков. Машины обычно довозят людей и строительные материалы до Бохордока. Здесь же машины передают свою ношу верблюдам.

В полдень мы выехали в сыпучие пески. Автомобили зарывались колесами в песок и не могли подниматься на барханы. Нужно было слезать и идти, проваливаясь в песок, собирать редкие ветки саксаула, кидать их под колеса, вынимать из-под кузова доски, толкать автомобиль, потеть и облизывать трескающиеся губы. Слезать вниз — все равно что ступать на горячую сковороду. Нам не хотелось вылезать. Тогда Нарцисс сходил с машины и начинал громко ругаться. Он бегал, черный и полуголый, по песку, размахивая руками. В одной руке у него был гаечный ключ, в другой небольшой ломик.

— Что же вам, фаэтон подавать, молодые люди? Пассажиры! Кто будет саксаул ломать? — кричал он. Мы вставали, ломали саксаул, вынимали доски, подходили к бочонкам и пили теплую воду, потом опять ломали саксаул, но вода сейчас же испарялась из нас.

Я видел, как у товарища моего, в то время как он пил, выпитая вода уже выступала на руке капельками. Его брезентовые сапоги пропотели насквозь, точно ситцевая рубашка. Мне уже нечем было потеть. Но человек должен потеть, а то он завянет, как дерево. Я шел в комнатных туфлях по песку и чувствовал, как поджаривались мои пятки. На песке температура достигала 90 градусов, но я уже не видел ни градусника, ни автомобиля, ни шофера. У меня начинался жар.

Я ощупью находил раскаленный автоклав и садился около него. Автомобиль вздрагивал, и мы лезли с ним куда-то на гору. Под колесами трещали положенные нами ветки.

Мы ехали, отыскивая след верблюжьих двуколок, прошедших здесь раньше. Это особые колымаги с широкими колесами, служившие, наверно, еще во времена скобелевских походов для перевозок пушек. На двуколки кладутся доски, в них впрягают до двадцати верблюдов, и они тащатся через пески — тащатся день, другой, третий, неделю и другую, наполняя пустыню отчаянным скрипом.

После полудня мы потеряли след двуколок. Ветер поработал здесь над песком, нагромоздил свежие, рыхлые горы.

Передняя машина стала на вершине сугроба и даже как будто приподняла колеса, не осмеливаясь ступить дальше.

Сергей стоял на краю бугра и, приложив руку ко лбу, смотрел вдаль. Помощник побежал вниз и скрылся за барханом. Поняв, в чем дело, мы бросились в разные стороны.

Мы ощупывали глазами каждый холм. Дороги не было.

Потом вдали, на гребне, мы увидели помощника. Он стоял и размахивал рукой, давая понять, что им найдены какие-то признаки тропы.

— Живей, ребята! — крикнул Нарцисс.

И прежде чем мы успели ухватиться за веревки, державшие автоклав, он рванул машину вперед, и она понеслась по прямой, совершенно игнорируя тропу. В эти минуты она похожа на танк: она подминает под себя кусты саксаула и взрывает песок, мчась с бархана на бархан.

Мы понимаем, что не должны терять ни одной секунды. Мы с молниеносной быстротой соскакиваем и летим рядом с машиной.

Одолев две трети склона, машина теряет собственные силы, но мы подхватываем ее, и вот она на наших руках долетает до вершины и снова несется вниз. Ура! Ура! Мы бежим вокруг машины, размахивая руками и ветками.

Нам надо успеть забежать вперед и на подъеме подбросить под колеса ветки — опоздание на секунду грозит потерей инерции. При этом мы издаем максимальное количество звуков — нам кажется, что это помогает машине двигаться.

Какое-то радостное улюлюканье, крики, бухгалтер, подпрыгивающий, как леопард, бочки, качающиеся перед глазами, песчаный туман... У меня жар, я знаю: семь человек внезапно сошли с ума за двести с лишним километров от живого мира.

И вот в этот момент мой взгляд падает в шоферскую кабинку. Я вижу там человека, который превратился в камень. Это бронзовый монумент, отлитый в виде шофера, судорожно вцепившегося в руль. Его взгляд устремлен под колеса, и никакие силы его не оторвут оттуда.

• Предыдущая
• 12/56
• Следующая