Цвет ярости — алый - Романовский Александр Георгиевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/78
• Следующая

Несмотря на потери и страдания, что Волк пережил, он не утратил воли к жизни, за что сам себя ненавидел, хотя и не только за это. Возможно, виной тому было пресловутое наследие, которое, по словам Старейшины (бетон ему пухом), дремало в мельчайших частицах тела и духа любого представителя Волчьего племени.

Бессчетное количество раз Курт пытался покончить с собой. Это, в конечном счете, было не так уж и сложно — броситься на острый клинок в тот момент, когда тюремщики будут этого меньше всего ожидать; разбить голову об металлические прутья; наконец, разодрать себе глотку когтями… Но в последний момент он всякий раз останавливался. Причина, как он себе говорил, была одна и та же — необходимость выполнить данную им Клятву. Без этого на том свете его разорвут соплеменники, так и не нашедшие покоя.

Об этом Курт размышлял в долгие ночные часы.

Выпуклый черный Глаз видеокамеры равнодушно и пристально наблюдал за его терзаниями.

Курт вспоминал жизнь и пытался заглянуть — хоть одним глазком! — в будущее.

А заснул лишь на рассвете (собственно, о том, что забрезжило утро, приходилось только догадываться), обессиленный и встревоженный, будто разбитое осиное гнездо. Отправься он в таком состоянии на арену, и считанные минуты спустя от него осталось бы мокрое место.

Но Таран не торопился раскрывать все козыри.

Измотанный, Волк провел в забытьи не менее двенадцати часов. Когда же проснулся, его ждали ужин, Нож, Топор и сам Таран. В отличие от мисок с едой, все трое стояли по ТУ сторону решетки. О времени говорил таймер на лицевой панели голопроектора. Сперва Курт не поверил собственным глазам, но потом, прислушавшись к своим ощущениям, понял, что действительно проспал целый день.

И был еще жив.

Догадка мелькнула в отдалении затравленной молнией. Хэнк сознательно ввел пленника в заблуждение, прекрасно сознавая, что ожидание смерти — ей же подобно. Таран, в конце концов, сам когда-то был гладиатором. Но ему, судя по всему, никто таких подарков не делал. Он терзал себя изнутри, пока за окном не занималось кровавое утро.

Бросив на безволосых беглый взгляд, Курт умылся, расчесал шерсть и принялся за еду. Та оказалась не столько обильной, сколько калорийной, равно как и легко усвояемой.

Этому также имелось объяснение.

Волк не собирался говорить с тюремщиками, потому как сказать было нечего. Он не мог, да и не хотел их о чем-либо просить — и какой, в сущности, в том уже был смысл?

В камере повисло напряженное молчание, нарушаемое чавканьем волосатого пленника.

Таран заговорил первым:

— Малыш, не буду тянуть время — я не знаю, чем тебе помочь. Сегодня тебе предстоит тяжелейшее испытание. Всему, что можно, я тебя научил. Все советы, которые знал и придумал, уже дал. Настал момент истины. — Хэнк помолчал, вероятно, подбирая слова. — Такого противника, какой будет у тебя сегодня, я не встречал. И никто из известных мне гладиаторов — тоже. Но и ты, “волчонок”, не лыком шит. Не забывай об этом. — Обезображенное шрамами лицо изобразило ухмылку. — Ты должен победить. Не для меня, не для безмозглой толпы. Победи для самого себя. Ты не поверишь, но на карте стоит нечто большее, чем деньги, моя или твоя репутация. Сегодня плоть и ярость сойдутся в смертельной схватке с броней и электронными мозгами. Те, кто собрались наверху, чтобы заключить два-три рисковых пари, даже не представляют, что это все значит. — Таран вновь помолчал, открыл было рот, чтобы продолжить наставления, но сказал лишь: — Удачи, малыш. Она тебе понадобится.

Курт поднял голову от тарелки и проводил взглядом широкую спину Тарана.

Что все это значило?

Потолок чуть заметно гудел — наверху собралось столько народу, сколько не было очень давно. А ведь Подворье могло вместить лишь столько гостей, сколько, если не считать территорию, предусматривала безопасность. При всем желании — не более сотни.

Никак не больше. И потому основная масса фанатов, несомненно, осталась за воротами. Таран наверняка придумал что-то вроде пригласительных — в зависимости от размера ставок. А значит, можно было заключить, что вокруг Ямы собрался весь “цвет высшего общества” Клоповника… А также, если принимать в расчет специфику боя, гости из иных районов Гетто.

Как бы там ни было, геополитические размышления Курта были безжалостно прерваны.

Что-то лязгнуло о каменный пол.

— Надевай, — брякнул Топор.

Курт пошарил взглядом у щели, в которую обычно просовывали подносы с едой. Там оказались какие-то металлические предметы, блестящие и причудливо выгнутые.

Заинтересованный, Волк поднялся с койки.

Даже в Убежище ему нечасто делали подарки. Нагнувшись, он без всякого стеснения поднял с каменного пола, один за другим, части единого целого. Ими оказался легкий (во всех смыслах — по-видимому, за счет некоего дорогостоящего сплава) доспех. Первой, конечно, в глаза бросалась кираса — блестящая, с выгравированной на груди волчьей мордой (оскаленная пасть, яростно прищуренные глаза). Следом Курт поднял поручи и наголенники, снабженные ремешками на “липучках”.

Все перечисленное блестело в свете тусклой лампы, будто новая монета, и имело вид новых, красивых, изготовленных по особому заказу… и бесполезных безделушек.

— Чего смотришь?! Надевай, — гаркнул Нож.

Но Курт и без подсказок намеревался заняться примеркой.

С поручами и наголенниками все было ясно, — ремешки с “липучками” затянули броню на всех четырех лапах так удобно и крепко, что Курт ощутил их в качестве второй шкуры. Что касалось кирасы, то до последнего момента Волка не оставляли сомнения. Но, как оказалось, фигурно изогнутый кусок металла лег на грудь и живот, 'будто рельефные формы отливали непосредственно с волчьего тела.

Такого, конечно, быть не могло, Курт не помнил, чтобы с него снимали какие-либо мерки. Впрочем, у тюремщиков было предостаточно возможностей, чтобы отснять гигабайты материалов на трехмерной камере, а затем скрупулезно исследовать каждый дюйм волосатой поверхности. Запись, строго говоря, могла не прекращаться по этот самый момент.

Облачившись в обновки. Волк почувствовал себя непривычно и странно, но это ощущение никак нельзя было назвать неприятным. Легкий металл почти не стеснял движений, зато казался чрезвычайно прочным и твердым. Опасений не внушала даже смехотворная толщина. Почему-то Курт понял, что эта броня защитит его от ударов судьбы.

Но все это, как ни странно, отнюдь не обнадежило.

Напротив.

Прежде Таран даже не заикался ни о каких доспехах, утверждая, что “волчонку” они будут только мешать. О хозяине Подворья ходила слава человека, крайне неохотно меняющего собственное мнение, даже по незначительному поводу. В этом он полностью оправдывал свое прозвище — как и любой другой таран, Таран, набрав скорость, уже не мог остановиться. То, что он все-таки на это пошел, внушало скорее беспокойство.

— Теперь идем, — сказал Нож.

В его голосе не слышалось обычного раздражения, даже какая-то мягкость, если это вообще было возможно.

Что также настораживало.

Нервы Волка гудели натянутой струной.

Напарники распахнули дверь в решетке и, забившись в угол, дожидались, пока грозный пленник выйдет наружу. Медлить или торговаться не имело какого-либо смысла — “безрукавочники” ни разу не упускали случая привести пульт управления в действие.

Полип, присосавшийся к волчьей шкуре, оживал по первому же нажатию клавиши.

Поднявшись по лестнице, Курт, как обычно, помедлил на пороге. Но в этот раз его смутило не обилие солнечного света. Напротив — его отсутствие. Солнце успело зайти, но еще только готовилось улечься за горизонтом. Настал тот кратковременный и драгоценный миг, когда день и ночь сменяли друг друга, балансируя на грани, будто монета на столе. Свет сменялся тьмой, образуя полусвет, полутьму.

Пространство было набито смешанными в единую массу бархатными тенями и чьими-то телами. Последние топтались на месте, лавировали меж предыдущими, курили (табак — меньшинство), пили из бутылок, шептались, спорили, кричали, даже целовались.

• Предыдущая
• 22/78
• Следующая