Осколки ледяной души - Романова Галина Владимировна - Страница 41

• Предыдущая
• 41/64
• Следующая

– Ешь! Пока все не съешь, из-за стола не выйдешь. Поправиться должна в рекордно короткое время. У нас его мало. Ешь и в постель, а мне по делам надо.

Говорит, говорит, говорит, сам по кухне мечется. Что-то роняет, тут же поднимает и пристраивает на место: полотенце на крючок под шкафом, прихватку туда же, вилку в раковину. Какие-то скомканные записки извлекает из кармана потертых вельветовых штанов, читает, снова сует в карман. И при этом не забывает ее поторапливать с окончанием завтрака.

Суета... Смятение... Смущение...

Еле дождавшись, пока она закончит, снова схватил ее за руку и потащил в спальню. Там, не дав опомниться, тут же уложил ее в постель и приказал, строго глядя прямо в ее разукрашенные вонючей мазью глаза:

– Лежишь и ждешь меня, поняла? Никакой самодеятельности! К двери не подходить, на звонки не отвечать, ну и так далее.

– А ты куда? – Она не сердилась на него вовсе.

Кто же может сердиться на проявление заботы, пускай и выраженной так вот совсем не ласково. Ну, не умеет он по-другому. Не умеет, оттого, может, и мрачный такой. И пытается держать под контролем все, что плещет из него через край. Держит, тормозит, а все равно прорывается. Потому и прячется за грубостью и не смотрит на нее.

– Я? Я по делам. – Он открыл шкаф и принялся ворошить там ровные стопки свитеров и маек. – Буду скоро. А ты оставайся дома и будь умницей и не расстраивай меня больше так...

– Степ, а по каким делам?

Ей это и неважно было почти, просто захотелось вдруг к нему поприставать. Чтобы просто слушать, как он говорит, отвечает, раздражается. И делает это все так, будто они уже сто лет вместе и еще столько же будут. И так день за днем, год за годом. Он злится, потому что стремительный и нетерпеливый. А она пристает, слушается и не возражает, потому что терпеливая и еще потому что... тс-сс, об этом еще очень рано.

– По каким делам? Да так... – Он рассеянно держал в руках две водолазки и джемпер в мелкую полоску на пуговицах. – Нужно разыскать тут одного специалиста по «норушкам». Да, Тань, совсем забыл спросить... Не видела случайно, кто на тебя напал?

– Этот джемпер не идет ни к одной водолазке, Степ. Надень вон ту, что на полке. Да, черную. Вторая сверху справа. Ага, она, – диктовала ему Татьяна, поражаясь, как он послушно отшвырнул на кровать две другие ненужные и полез за третьей по ее указке. – Знаешь... Кто-то ходил на втором этаже. Я сдуру подумала, что ты вернулся. От страха, может, от глупости. Побежала туда, а там за дверью... Я успела повернуться, но рассмотреть, кто ударил, – нет. Потом, когда упала, сначала, кроме звона в ушах и темноты, ничего не было. Потом немного темнота отступила, но было так больно, и сил совсем не было. А они ходили и ходили друг за другом, а потом вдруг ушли...

– Они? Как они? Их что же, было несколько?!

Ему в голову тут же стремительно полезли глупости про дачных воров и про то, что Татьяне просто катастрофически могло не везти в последнее время. И эти напавшие на нее могли не иметь никакого отношения ко всем ее прочим радостям, но...

Но так же не бывает. Вернее, бывает, но крайне редко. Бог бы дал, чтобы не в этот раз!..

– Их было двое.

Она смотрела, как он одевается, отмечая про себя каждую мелочь. Как он двигается, как тянет книзу край водолазки и застегивает пуговицы на джемпере. Как потом ерошит волосы и хмурится оттого, что рукав джемпера перекрутился. Смотрела, наблюдала, любовалась. Любовалась им и почти не испытывала того зловонного ужаса, который сделал ее тело безжизненным. А мысли вязкими, липкими и скверно пахнущими, точно так же, как ее кровь.

Так ведь все было в тот момент, когда она лежала на полу Степиной комнаты на Кирюшиной даче. Гадко, страшно. Именно так... И вспоминать об этом не хотелось, а хотелось просто смотреть на то, как Степа собирается, и еще говорить с ним очень хотелось...

– Мне кажется, что там были мужчина и женщина, – проговорила Татьяна, когда Степа, сменив вельветовые штаны на джинсы, присел к ней на кровать.

Присел, потянулся и поцеловал в щеку, в ту, что еще не успел выпачкать мазью от синяков и царапин.

– С чего ты взяла, что это были непременно женщина и непременно мужчина?

– Шаги вдруг стали разными. Сначала это были одни, когда я была внизу. Потом они же кружили вокруг меня. Потом удалились. Знаешь, так молотило по полу, как от женских каблуков. Часто, с таким характерным перестуком. А потом стихло. И через какое-то время, может, через час, а может, через минуту, мне трудно было судить, снова шаги. Уже другие. Тяжелые.

– Ты хочешь сказать, что тебя ударила женщина?! – Ему снова вспомнились слова Шитиной о бешеной ревности Вероники – нынешней пассии Верещагина.

– Так выходит.

– Не могла это быть Вероника?

Степан спросил не у нее, а адресовал вопрос скорее себе, так – мысли вслух, что называется. Но Таня неожиданно отрицательно качнула головой.

– Не-е-ет, кто угодно, но не она!

– Откуда ты знаешь? Ты же сказала, что не видела?

– Ну да, не видела, почти... Просто размытый какой-то силуэт, и все. Страшно было так, знаешь! – Она даже зажмурилась, вспомнив. – Но Веронику я бы точно узнала. Каждым бы нервом прочувствовала, будь уверен!

Степану ее слова совсем даже не понравились.

Прочувствовала бы она! Скажите, какая оголенность нервов в отношении новой любви ее бывшего мужа. С чего бы это?..

Забыв про ее ранение, он с бешеной силой по привычке шарахнул по двери спальни растопыренной пятерней и пошел в прихожую.

Узнала бы она, черт побери! Ночью стонала, металась, умоляла не останавливаться, а теперь узнала бы!

Он прошел в прихожую, успев поймать свою рассерженную физиономию в зеркале. Поймал и тут же расстроился. Что, в самом деле, с волосами творится?! Правда, что ли, лысеет?!

Он схватил массажную щетку с полочки и принялся взъерошивать то место, где отчетливо был заметен просвет. Наверное, натягивал на себя водолазку, оттого и разлохматился. И Татьяна теперь увидела... Нервом бы она почувствовала, понимаешь! Ему-то что теперь со своими нервами делать?! Такой четкий план был на сегодня. А теперь все кувырком...

– Степа.

Он отпрянул от зеркала и резко швырнул расческу на место. И снова вспылил, оттого что она заметила, как он прихорашивается перед зеркалом.

– Я что сказал тебе? – рявкнул он, нагибаясь за ботинками. – Я сказал тебе лежать! И выздоравливать, черт возьми!

– Степа, ну не злись. Пожалуйста, – мягко ступая маленькими ступнями в белых махровых носочках – он видел только эти вот ее носки, сидя на корточках, – Татьяна подошла к нему и попросила жалобно: – Ну прости меня, Степа. Я снова что-то сморозила. А ты теперь...

– Ну что я теперь? Что? – вскинулся он, поднимаясь. – Что я теперь?

С чего-то вдруг расхотелось ехать куда бы то ни было, а захотелось побыть дома с Татьяной. Просто поваляться на диване в гостиной перед теликом. Положить ей голову на коленки и жмуриться от удовольствия. Она бы неторопливо перебирала его волосы и острила необидно о его намечающейся лысинке, тыча туда пальчиком. Потом можно было бы попить чаю с баранками или сухарями. Как с матерью они пили в детстве, прихлебывая кипяток и соревнуясь, кто громче...

Не до чая теперь. Он должен ехать. Да и зол на нее вроде как.

– Ну, что молчишь? – Он должен быть серьезным и суровым, хотя уже почти и расхотелось. – Что я теперь?

– А ты теперь ревнуешь, Степа, – промямлила его покалеченная Верещагина и улыбнулась побитым, выпачканным мазью лицом.

– Я? Я ревную? Да ты!.. Нет, ну вообще!.. – Он шлепнул себя по бедрам, помотал головой, снова, как привязанный, уставился на ее носки, и вдруг... – А ведь и правда, ревную, Тань. Точно ведь. Разозлился, когда ты так сказала. А че ты, а?! Каждым нервом она, блин! Иди сюда, дурочка...

• Предыдущая
• 41/64
• Следующая