Когда птицы молчат (СИ) - "Птичка Певчая" - Страница 72

• Предыдущая
• 72/129
• Следующая

Да.

Хорошо. – Он опускает голову. Я вижу, как дрожат его пальцы. Он ловит мой взгляд. – Хорошо.

Делаю глоток безвкусного чая.

Я не надеюсь, что все сразу наладится.

Не хочу говорить. Для меня дальнейший сценарий ясен – я продолжаю притворяться, как и раньше, и моим единственным утешением станет любовь дочери.

Женя, сонная, с опухшим личиком, появляется на пороге кухни.

Привет, солнышко!

Влад вскакивает со стула и обнимает дочку крепко и сильно. Но она не возмущается. Только смотрит на меня через его плечо.

Мы теперь опять с папой? Да, мамочка?

Да.

День жаркий, ветер - и тот не приносит прохлады. Солнце в зените. Я иду пешком через весь город, чтобы собрать наши вещи. Чтобы отправить их в старую жизнь. Сегодня возвращается Сергей. Не могу думать об этом.

Я тяну время. Пока еще я его любимая, его женщина, и пока еще он мой. Через несколько часов он отречется от меня.

Влад ни о чем не спросил. Только помог отыскать в шкафу мои старые сандалии. Женя же дернула за руку, когда я открывала двери.

Мама, когда ты вернешься?

Сегодня, я вернусь ближе к вечеру. Только вещи наши заберу и опять приеду.

Блузка взмокла на спине и подмышками. Волосы прилипли к вискам. Я с утра ничего не ела.

Все тот же консьерж протягивает мне ключ, но как только хочет что-то спросить, я отворачиваюсь.

В квартире тихо и прохладно. Работают кондиционеры. Грязная сковорода, полностью закопчённая, с остатками куриных котлет, так и стоит на плите. Начинаю отмывать ее ершиком и средством для посуды. Потом берусь за остальную квартиру.

Вымываю на кухне все поверхности, термопот, духовку, даже барные стулья, на которых мне так нравилось пить утренний чай.

Собираю Женины вещи в чемодан. Оставляю подарки Сергея на тумбочке. Они будут напоминать дочке о плохих временах, а мне… мне будет больно на них смотреть.

Мои вещи помещаются в чемодан и две огромные сумки. Ставлю все у двери и звоню консьержу, чтобы вызвал службу, к которой здесь обращаются почти все во время переезда. Удобно, дорого, претенциозно.

Сажусь на любимый высокий стул лицом ко входной двери и жду носильщиков.

Понимаю, что нужно поговорить с Сергеем, объясниться с ним, но как же мне хочется струсить и покинуть эту квартиру вместе с моим багажом. Нужно быть невероятно сильным человеком, чтобы отречься от своего счастья, чтобы попробовать на вкус амброзию и больше никогда не прикасаться к ней губами, чтобы оставить лучшую часть себя другому человеку, не важно, что он сделает с нею – будет ли хранить или выбросит от обиды в мусорное ведро.

Я поняла, что с того самого момента, как родилась Женечка, мое сердце начало биться в ее груди, рядом с ее маленьким сердечком. Потому так остро я чувствую все ее переживания, потому мне в тысячу раз больнее, чем ей, когда она поранится или расстроится.

Но оказывается, душа моя тоже не принадлежит мне больше. Когда я влюбилась, когда меня сразили бирюзовые глаза, она затрепетала, как живая, и потянулась к любимому мужчине, прильнула к нему, словно кошка. Она пела, когда он любил меня, она торжествовала, когда он отказался от других ради меня, она дышала негой, когда он просто был рядом.

И когда я уйду, она останется вместе с ним. Хочет он того или нет, но две половины одного целого так или иначе будут вместе. А от меня останется лишь пустая оболочка.

Дверь отворилась, но вошли не носильщики.

Он широко улыбнулся, заметив меня, и раскинул руки, ожидая, что я подбегу, как часто бывало, когда я ждала его с работы. Я подошла медленно, свинцовые ноги едва передвигались. Обняла его и уткнулась лицом в грудь.

Что произошло, солнышко? Я испугался, когда наш консьерж сказал мне, что у вас случилось что-то ужасное. Он решил, что ты выехала. Я ничего не понял. Кто-то сбежал…

Я отстраняюсь, чтобы сказать самые страшные слова в своей жизни. Но не знаю, с чего начать. Я трусиха.

Смотрю на него, его улыбка тускнеет и гаснет совсем. И тут он замечает чемоданы у двери.

Я никогда не видела умирающего человека. Мне всегда казалось, что самое страшное в этом процессе – это видеть его глаза. Как вдруг, будто вспышка, приходит понимание неизбежного, как отчаяние сменяется страхом, а потом смирением, и, в конце концов, они гаснут, становятся холодными, безжизненными, как мертвые высохшие озера.

Сейчас я вижу нечто подобное. В глазах Сергея появляется догадка, перерастает в уверенность, и эта уверенность начинает убивать нашу любовь.

Вспыхивает и сгорает дотла надежда на совместную жизнь, корчится, исчезая, доверие, снопом искры взрывается страсть, разлетаясь серым пеплом в его бывших, когда-то яркими, глазах.

И последней уходит любовь. Она забирает внутренний свет, неуемную энергию, всегда плещущуюся в нем через край, спрятанную смешинку, открывшуюся мне совсем недавно, и необычайную глубину его взгляда в те моменты, когда он смотрел на меня.

Отворачиваюсь. Не хочу знать, что придет на замену. Не смогу этого вынести.

Ты уходишь, – он не спрашивает. Только констатирует факт. От его голоса замерзает воздух вокруг. Мне холодно, как же мне холодно.

Да.

Ты уходишь из-за дочери.

Да, - я шепчу.

Ты сделала свой выбор.

Он проходит мимо меня. Он знает, что я не изменю решения. Я не уверена, что он понимает, что мне тоже тяжело, что я тоже умираю вместе с ним. Но в его тоне нет ни капли жалости, он не намерен умолять или просить подумать еще раз. Он горд.

Подходит к окну, засунув руки в карманы брюк. Плечи широко расправлены, но мне кажется, они сейчас тверже камня. Он не хочет смотреть на меня.

Я не хотела, чтобы так кончилось, Сережа. Я попыталась, я тоже хотела жить с тобой, жить вместе, родить тебе ребенка …

Молчи! – он грубо прерывает меня. – Ради Бога, замолкни!

Прости. Наверное, тебе сейчас все-равно, что я скажу, но помни – никого я не любила так сильно, как тебя. И не полюблю.

Ты уже любишь, Ира. И эта любовь оказалась сильнее. Уходи.

Смотрю на него в последний раз. Знаю, что больше не увижу. Тяну к нему руку. Прикоснуться бы напоследок, почувствовать его своей кожей… Но он неприступен. Он уже далеко от меня. Мне никогда больше не дотянуться. Моя ладонь бессильно падает.

Мир не мал, ни огромен, он не жесток и не ласков. Ему наплевать, просто наплевать на всех нас.

Солнце просвечивает сквозь листву, играет тенями и бликами на моем лице, пытается заглянуть в глаза. Но что можно увидеть в глазах слепого? Разве только свое отражение.

Я иду по парку. Как я здесь оказалась – не знаю. Не помню, как вышла из квартиры, не понимаю, который сейчас час и где моя сумочка. Иду, не разбирая дороги, но не потому, что глаза застилают слезы. Иногда горе невозможно облегчить слезами, невозможно выразить словами или ослабить плачем. Оно так велико, что не может выйти наружу.

Мое горе – единственное, что живо в моем пустом теле. Оно выжгло мне глаза, оно иссушило внутренности, оно все еще заставляет меня двигаться. Зачем?

Птицы оглушительно трещат на ветках, прячась от лучей, играя друг с другом, перелетая стайками с одного дерева на другое. Но, завидев меня, они разом смолкают.

Когда-то, кажется, вечность назад, мне казалось, что птицы прислушивались к моему счастью. Как же я ошибалась. Они чувствовали надвигающуюся беду. И сейчас они боятся петь, потому что ни одна птица не захочет, чтобы ее песня стала похоронной.

Они молча провожают меня взглядом, слушая, как звучит горе. Это кричащая пустота, это безмолвное отчаяние, такое громкое, что его не перепеть даже самым отменным и искусным певцам.

Любой звук, брошенный в пространство, распадется на осколки и рассеется, словно его и не было.

Мне не страшно в этой тишине. Просто сейчас я как никогда чувствую свое одиночество.

На самом деле, я не ощущала раньше, что это такое. Я томилась, страдала, но не понимала, что значит оказаться совсем одной. Это можно почувствовать только тогда, когда у тебя отнимут самое желанное, то, без чего невозможно дышать, лишат возможности выбора.

• Предыдущая
• 72/129
• Следующая