Книга воспоминаний - Абрамович Исай Львович - Страница 57

• Предыдущая
• 57/65
• Следующая

— Может, установим ему все-таки двести пятьдесят? — сказал Васильев.

— Он что, у тебя в кабинете сидит? — спросил Дементьев.

— Нет, что ты, он в приемной, — подмигнув мне, ответил Васильев.

— Хватит ему двухсот, меньше будет помогать своей оппозиционной братве, — сказал начальник ГПУ и положил трубку.

Но и двести рублей были по тем временам большие деньги, особенно в Коканде. Фунт мяса стоил 30 копеек, десяток яиц — 10 копеек, масло — 66 копеек фунт. А овощи и фрукты почти ничего не стоили. Помидоры и баклажаны продавались по копейке за фунт, виноград — от 4 до десяти копеек. И промтовары еще были недороги — хороший костюм из ленинградского шевиота можно было купить за 45 рублей.

Да, ссылка для оппозиционеров была, что и говорить, привилегированная. Когда я познакомился с моими подчиненными старшим экономистом и экономистом планового отдела, то узнал, что они тоже ссыльные, один меньшевик, другой эсер, пока не работали, получали пособия всего по 6 р. 70 копеек. А оппозиционерам сразу назначали по 30 рублей. Я же вообще всего один день был без работы.

Люди они оказались хорошие, интеллигентные, идейные. У меньшевика (забыл его фамилию) скоро кончался срок ссылки, и он собирался уезжать из Коканда. С эсером Романовым мы проработали вместе, пока меня выставили из Узбекнефти. Сначала он относился ко мне настороженно. Впрочем, он не скрывал своего удовлетворения тем, что большевики передрались между собой и держат своих бывших товарищей в тюрьмах и ссылках. Но прошло месяца два, и мы стали относиться друг к другу с уважением и доверием, бывали и в гостях. С ним жили жена и мать, обе эсерки, мать, кажется, с 1895 года.

Разумеется, хорошие личные отношения не отменяли наших разногласий. Нередко в свободное от работы время у нас происходили бурные дискуссии, в которых меньшевик и эсер объединялись против меня. Речь чаще всего шла о том, кто был прав в 1917 году, а также о том, почему большевики стали на путь преступления и насилий. Я тогда занимал ортодоксальную позицию и яростно боролся против двоих. Вскоре меньшевик уехал, его место в плановом отделе занял оппозиционер Дзиграшвили. Нас стало против Романова двое. Но скоро наши дискуссии кончились. Весной 1929 года срок ссылки Романова истек, и он уехал.

А ссыльные оппозиционеры все прибывали и прибывали в Коканд. Из Грузии явились бывший второй секретарь ЦК Грузии Сандро Туманишвили, секретарь Абхазского обкома Николай Акиртава, Глуховский; из Москвы Николаев, Бамдас и Власов; из Киева — Кофман, из Харькова — Роковицкий, и так далее. Особенно много было в Средней Азии оппозиционеров-грузин. В Ташкенте, в частности, отбывали ссылку братья Окуджава: Михаил — бывший первый секретарь ЦК Грузии и Николай — бывший прокурор Грузинской ССР.

Большая колония ссыльных оппозиционеров жила в Сибири; среди них Радек, Смилга, И. Н. Смирнов, Сосновский, Преображенский.

Оппозиционные колонии активно переписывались. ГПУ нисколько не препятствовало нашей переписке, ибо чекисты хотели знать, что думает и предпринимает оппозиция. Конечно, все наши письма перлюстрировались, с них снимались копии, которые направлялись в Москву и, тщательно обработанные его аппаратом, докладывались Сталину и Политбюро. Но письма к нам и от нас вручались аккуратно. Могу судить об этом по тому, что и сам неоднократно получал ответы на свои письма — и не только от жены. Так я написал Давиду Борисовичу Рязанову и попросил его прислать нам полное собрание сочинений Плеханова и все философские произведения Маркса и Энгельса. Очень скоро я получил от него все книги, которые просил.

Но, конечно, официальной почтовой связи нам было недостаточно: мы ведь понимали, что все наши отправления контролируются ГПУ. Нужен был надежный связной — если не с Сибирью, то хотя бы с Ташкентом и Самаркандом, где были большие колонии ссыльных.

Я решился заговорить об этом с моим начальником, управляющим трестом Васильевым, который часто ездил в Ташкент и Самарканд и хорошо относился к оппозиционерам. И, действительно, Васильев согласился — и в течение нескольких месяцев все шло прекрасно: Васильев регулярно передавал наши письма и привозил нам письма и документы. Но, несмотря на всяческие инструкции и предостережения, Васильев все же «накрылся». Гепеушники проследили его и задержали в тот момент, когда он выходил от одного из ташкентских оппозиционеров, нагруженный материалами. Задержали, привели в комендатуру, обыскали — остальное ясно. Васильева исключили из партии и сняли с работы. Уволили, конечно, и меня.

К тому времени я давно уже был не один: еще в мае 1928 года ко мне приехала жена. Приехали жены и к другим ссыльным — к Акиртава, Николаеву, Туманишвили и другим. К Туманишвили, кроме жены, приехали и две дочери — 18 и 16 лет. Жили ссыльные очень дружно, часто встречались, пели, играли в шахматы, спорили…

Когда ко мне приехала Роза, мы сняли комнату в хорошем доме, с большими окнами и балконом, выходившим в густой тенистый сад. Летом в Коканде жара в тени доходила до 45°, а на солнце — до 65–70, но в нашей комнате всегда царила прохлада. Комната была огромная — метров пятьдесят — но совершенно пустая: в ней стояли только две койки, стол и четыре стула. В нескольких минутах ходьбы от нашей квартиры располагался кокандский рынок, своим изобилием и красочностью поражавший даже ссыльных, приехавших с Украины, из Армении и Грузии. На него можно было ходить, как на выставку натюрмортов: любоваться яркими красками самодельных узбекских тканей, пестрыми халатами, узорчатыми тюбетейками и поясами, а главное — овощами и фруктами. Все оттенки красного, желтого, оранжевого, синего, зеленого, лилового сверкали и переливались в грудах помидоров, гранат, персиков, винограда, дынь и арбузов, вишен, черешен, слив, инжира. Горами лежали кукуруза, рис, изюм, урюк.

Стоило все это так дешево, что, покупая на базаре 10–12 килограммов овощей и фруктов, мы затрачивали копеек 80, максимум рубль. А готовить наши жены-южанки умели.

За время ссылки мы с Розой (уехав через некоторое время в Москву, она вскоре вернулась в Коканд уже в качестве ссыльной) переменили несколько квартир. Под конец нам повезло: когда окончивший срок ссылки Романов уехал из Коканда, он передал мне, с согласия комендатуры ГПУ, свою комнату в коммунальной квартире, принадлежавшей исполкому. За такую комнату, снятую у частного хозяина, мне пришлось бы платить 35–40 рублей в месяц, а здесь она обходилась всего в два рубля. Это было как нельзя более кстати, ибо вскоре произошли «провал» Васильева и мое увольнение — и мы с Розой как два ссыльных стали получать 60 рублей в месяц. Не так уж это было мало, но, несмотря на дешевизну квартиры и продуктов, нам не хватало. Но и тут повезло: как раз в это время происходила перепись скота — и статотдел искал работников для обработки материалов переписи.

На эту временную работу нас с Розой охотно взяли, и мы неплохо зарабатывали, пожалуй, больше, чем я получал в тресте. За обработку одной карточки статотдел платил 15 или 20 — точно не помню — копеек. Мы брали домой по 1000 карточек и, не спеша, обрабатывали их за две недели. В нашей такой же большой и такой же пустой комнате мы раскладывали карточки на полу по графам. Я ползал по полу и обсчитывал карточки по каждой графе, а Роза записывала итог в соответствующую колонку сводного бланка.

Это все были дела бытовые, касавшиеся хлеба насущного. Но, разумеется, главным содержанием нашей жизни, главным предметом размышлений были дела политические.

После того, как наша ссыльная колония наладила связь с другими колониями, мы получили два документа, помещенные в газете «Правда» 15 января 1928 года.

В этих документах была изложена тактика оппозиции, принятая центром после раскола троцкистско-зиновьевского блока и капитуляции зиновьевской группировки, а также письма Зиновьева и Каменева по поводу этих расхождений. В этих двух документах рассматривался вопрос о том, приведет ли исключение оппозиции из партии и ее отказ подчиниться решениям съезда к образованию второй партии?

• Предыдущая
• 57/65
• Следующая