Лирика - Рубальская Лариса Алексеевна - Страница 15

Мальчишка был удивительно мил и приветлив – пардон, мерси, вуаля…

И через секунду:

– Ой, здравствуйте, вы из Москвы? А у меня там папа в Барвихе и собака Марфуша. Русская борзая.

На Макарушке была надета маечка со значком, выдающим место покупки. А стройные мальчишеские ноги облегали бежевые лосины, заправленные в высокие сапожки – он только что вернулся с конных соревнований на первенство школы.

– Сыночка, почитай нам стихи. Гюго. Только с выражением.

Тут я встряла не по делу:

– Ты, Макарушка, давай, на стульчик влезь, ручки на груди сложи, глазки в небо и читай. А у меня как раз в сумочке шоколадка завалялась. Так что будет тебе награда.

Я думала, мальчишка смутится или засмеется, а он стал к стульчику примериваться – залезть собрался. Пацан привык слушаться взрослых.

– Да ладно, Макар, давай, стой на полу. Читай, развлекай теток. – Мне понравился, честно говоря, этот беззлобный и необидчивый парень.

Макар сложил губки и начал читать стихи, назвав, грассируя, имя поэта – Виктор Гюго. Читал он долго и умильно. Ни слова не понимая, я чувствовала в этом стихотворении какую-то грусть.

Макар закончил читать и слегка наклонил голову. Мама Ярослава захлопала, ее подруги повтыкали остатки недокуренных сигарет в пепельницу, чтоб освободить олд-мани-ручки, и захлопали тоже.

Я приобняла Макарку и говорю:

– А я знаю русский перевод: «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» – продолжай, дружок.

И тут российский симпатичный папин-мамин сынок сразил меня наповал:

– А что это за стихи? Я не знаю.

Честно скажу, я человек не грубый. И правду-матку стараюсь не резать – у каждого своя правда-матка. Но тут меня прорвало. Мамаша Ярослава, княгиня хренова, не знала, куда деваться от гнева, который я на нее вылила. Выход был один – быстренько расплатиться и удалиться вместе с подружками и вундеркиндом куда подальше от московской грубиянки.

Я сама им помогла. Встала и ушла. Число моих поклонниц сразу убавилось на три человеко-единицы.

Рози, хозяйка дома в Биаррице, который снимали мои друзья, была прелестной француженкой, еще недавно фотомоделью. Но однажды в аэропорту ее остановил серый взгляд молодого мужчины, который, увидев Рози, мгновенно решил поменять свой билет на самолет на тот, в котором летела девушка, чтоб улететь с ней навсегда. Решил и сделал. Трое белобрысых детишек на дисплее мобильника Рози тоже сияют серыми взглядами.

Я по-английски говорю на уровне двоечницы-семиклассницы. Слов знаю много, а связываю их между собой с трудом. Японские слова наскакивают на английские и мешают мне объяснять поток своих мыслей. Но я все-таки старалась продраться между ними и вести с Рози по возможности интеллектуальную беседу. Рози-то, умница, по-английски говорит классно.

Я хвалюсь, что пишу песни для известных артистов, нагло иллюстрирую свой рассказ нехитрым напеванием самих песенок. Рози вежливо слушает, хоть ничего не понимает. Я повышаю градус разговора, рассуждаю о великой русской литературе. Пересыпаю свою речь всемирно известными именами гениев – Толстой, Чехов, Достоевский. У Рози выражение лица такое же, как тогда, когда я ей пела: «Угнала тебя, угнала…»

– А вы, Рози, кого из них больше любите? – Я даю Рози возможность блеснуть ответом на вопрос. А Рози смотрит серьезно и говорит простодушно: – А кто это? Я таких имен никогда не слышала.

Я поражена! Как это может быть? Мои подопечные японцы произносили, как молитвенное заклинание, – Пуськин-сан, Торстой-сан, Техов-сан. Как так может быть, что прелестная жена сероглазого француза никогда этого не читала?

– Рози, а почему же у нас в России все знают Франсуазу Саган, Жапризо, Стендаля, Дюма, наконец?

Выражение лица Рози остается прежним – она и этих имен не знает тоже!!! Бедные детки-сероглазки! Макарушка-то все-таки Гюго читал!!!

Восьмой день я любуюсь гортензиями Биаррица, хожу мимо бутиков, мельком глядя на витрины. Внутрь не захожу. Олдмани – не про меня. Да и до моих размеров ихним кутюрье далеко.

А я топаю и вышагиваю строчки:

Еще пару дней, и я вернусь в мою любимую Москву. Ура!

«Москва, как много в этом звуке…» Кстати, не помните, случайно, кто это сказал?..

Недавно у меня дома снимали передачу «Человек и его вещи». Заботливая девушка-редактор несколько раз до этого звонила, интересовалась – какие вещи я буду показывать и о чем рассказывать. Из наших разговоров я понимала, что ей особенно хотелось бы увидеть старые предметы, принадлежавшие когда-то прабабушкам и прадедушкам, желательно графских или дворянских кровей. Эти вещи могли бы подчеркнуть особенность моего благородного происхождения.

Я вообще замечаю, что у нас сейчас стало очень модно приписывать себе какие-либо звания и титулы, даже если для этого нет никакого основания.

Однажды на одном из вернисажей я видела, как человек разложил на продажу старые выцветшие коричневатые фотографии, некоторые были с надписями и с «ятями». На фотках кружевами топорщились платьица на барышнях, белели панамки на детишках, наряженных в матросские костюмчики, особенной статью и выправкой отличались мужчины. Мне стало очень интересно – кто же может купить фотографии чужих людей и для чего?

– А что тут непонятного? – Продавец посмотрел на меня сердито. – Те будут покупать, у кого деньги есть. Сейчас богатым людям мало богатства, они все хотят себя потомками показать благородных семейств. Вот, купят фотки, в рамочки вставят, обвешают свои дома. Гости к ним придут, объяснять хозяева им станут: вот эта дама – тетка бабушки моей, графиня такая-то. А вот этот мужчина – сиятельный граф, прапрадед жены по отцу.

Вот так и придумают себе биографию.

А я слушала и думала – странные бывают люди. Я такого вообще не понимаю.

У меня у самой есть кем гордиться – вот, бабушка моя – Мария Васильевна Фомина, умница, гимназию когда-то окончила, книги любила читать и меня научила, быстрая была, как огонь. Миг – и стол накрыт, и гостей полон дом – ай да Мария!

А вот дедушка на фото – он в Варшаве родился, фамилия у него смешная – Лимон. Лимон Яков Исаакович. Когда я родилась, он уже был на пенсии, в молодости работа его называлась «коммивояжер». Мне рассказывали, что он занимался продажей кожи и по запаху мог отличить шевро от хрома.

Фамилия эта досталась и моей маме Александре Яковлевне. В детстве ее звали Аля Лимон. А когда Але семнадцать исполнилось, началась война. Мама, как и все тогда, по мере сил трудилась – окопы рыла, на лесозаготовке работала, фугаски немецкие на крышах собирала.

А когда война почти окончилась, познакомилась она с чернокудрым симпатичным лейтенантом. Это и был мой папка – Алексей Давидович Рубальский. Родился он в маленьком украинском местечке Вчерайше, во время войны служил в летном отряде – готовил самолеты к вылетам. А в это время в местечко пришли фашисты и убили всех его родных. И я не знала ни его матери, ни отца – то есть вторых моих дедушки и бабушки.

Вот на этой фотографии – мой младший брат. Братишка, братка. Младший мой, любимый Валерка. Теперь его нет. Несправедливо, неожиданно не стало – остановилось сердце. А я всегда жила и думала, что он у меня будет всегда – мой дорогой, очень близкий братка. Да, его сердце остановилось, а мое болит, болит…

А на этой фотографии – Давид. Мой муж. Мы вместе прожили больше тридцати лет. Он был умный, справедливый, надежный. И строгий. Все наши годы он считал своим долгом меня улучшать. И результат его вполне устраивал. Я очень дорожила его мнением. Его жизнью. Он тоже – наследник. Унаследовал все свои замечательные качества от своих родителей.