Суворовец Соболев, встать в строй! - Маляренко Феликс Васильевич - Страница 29

• Предыдущая
• 29/45
• Следующая

— Рыжая! – определил Лыча. – Рыжая – это хорошо.

— А может, не надо, — прошептал Санька.

— Нет, рыжие тоже красивые бывают. Не боись, не дрефь!

— А у меня письмо, – хотел похвастаться Витька, но Санька толкнул его в бок.

— Ты что толкаешься? У меня письмо из дома.

— Ну и как там погода во Владике? – поинтересовался Лыча.

— Погода ничего. Мама посылку выслала.

— Владик – самый лучший город в мире, — вздохнул Петька. – В морское имени Макарова пойду. Но ты как посылку получишь, земляков не забывай, — и вдруг встрепенулся.- О, мужики, хотите случай расскажу.

Этим летом мы ездили на спартакиаду суворовских училищ в Москву. Я там, в финале по боксу кадету из Орджоникидзе проиграл. Так вот, в одной парикмахерской я такую девушку встретил. У-у-у-у. – Лыча прижал руки к груди и закрыл глаза. – Она меня стригла. Ресницы у неё, во, — Лыча рыбацким движением показал длину ресниц на уровне среднего пескаря. – А глазищи голубые, голубые, во, — изобразил пальцами Лыча, и Санька подумал, что не всякий бинокль имеет такие широкие стёкла. – Так она своими ресницами хлоп, хлоп и сразу втрескалась. – Откуда Вы? – Ну, я:

— Смотрите на погон. Видите «Д» — Дальний Восток!

Тут она руками как всплеснёт, а в руках у неё бритва:

— Ой, там же медведи! Тайга! – чуть не зарезала со страху.

— Да, медведи, — говорю я. – А они у нас по училищу шастают. Мы им клички даём и из столовой хлеб с сахаром таскаем, чтоб с голоду не подохли…

Смотрю, моя парикмахерша побледнела. Ну, я дальше:

— Да что медведи. К нам тигры запросто заходят. Бежишь на зарядке, а он встаёт посреди дороги и зевает во всю пасть. То ли не выспался, то ли не наелся. Ты к нему подойдешь и скажешь: «Брысь, проклятая кошка! Марш в лес!» Так он ещё не торопится уходить, будто не боится».

— Тигры, — сказала она, и гляжу, вот-вот в обморок брякнется. А у меня к этому времени только половина головы стрижена. Ну, думаю, хватит пугать.

— Да что тигры, у нас волки в живых уголках у суворовцев пятого класса живут.

— Волки?

— Да не волнуйтесь, — говорю я ей. – У нас каждый охотник белке с пятидесяти метров в глаз попадает. – А женщины, сами понимаете, чёрт не разберёт. Загадка. Тут ей белок стало жалко. И я её: «Да что белки, знаете какие у нас трудные условия. Комары величиной с воробья. Сядет, присосётся, так на щеке — флюс!» А она…

— Товар-р-рищ суворовец, — неожиданно раздался над головой строгий голос Сорокина. – Не нар-р-рушайте форму одежды. Застегнитесь и идите на своё место. Здесь седьмая рота располагается.

— Да я к земляку, — начал медленно застёгиваться Лыча.

— Он к нам, — пробовал уговорить командира Витька. – Он нам письма помогает писать.

— Знаем мы ваши письма, — скороговоркой произнёс Сорокин. — Сначала письма, а потом компоты ваши выпьет.

— Компот?.. Я?... У них?.. – обиделся Лыча.

— Зачем… Зачем… Зачем сюда ходите? Идите к своим товарищам.

Петька Лычев, как-то грустно опустив голову, уже было побрёл в конец зала, но потом оглянулся.

— Вить, завтра приходи, я сегодня вечером подумаю.

В зале погас свет, по экрану покатился ящик со взрывчаткой. Начался журнал «Фитиль». Зал взревел от радости. Но если бы на экране высветился журнал «Спорт», зал бы от радости взорвался.

В понедельник до построения после уроков Витька успел сбежать в городок, где находились казармы трёх старших рот. Вернулся он запыхавшийся, в перекрученной шинели и сдвинутой на затылок шапке, звёздочка которой смотрела на ухо. Витька успел втиснуться в строй до команды «Становись!» и выдохнул:

— Санька, вот оно, письмо!

Но вынуть листок в клетку, подписанный гладким, будто закрученным в пружинку, почерком удалось только в клубе.

— Смотри, смотри, как здорово, — тихо, чтобы никто не слышал, начал он зачитывать выдержки из письма. – «Из моей памяти до сих пор не выветрился запах ваших нежных золотых волос». – А вот ещё, — раскручивал Витька пружинки Лычиного почерка. – «Я закрываю глаза, и мне кажется, что я до сих пор в ландышевом саду Ваших весенних волос». Или вот. — «Небо затянуто свинцовыми тучами, а я отдыхаю душой под небом воспоминаний голубизны Ваших глаз». – Ох, здорово. Я бы так никогда не сочинил. Лучше даже чем у нашего поэта из шестой роты Саши Коченкова. Помнишь, он свои стихи читал? Нет, так написать он бы не смог. А вот ещё, смотри: — «Я томлюсь желанием встретить Вас, но знаю заранее, что желание моё несбыточно. И что бы в жизни ни случилось, я наперёд уверен, что Вы, Лида, та звезда, которая однажды на заре вспыхнула на моём небосклоне, чтобы уйти с первыми лучами яркого солнца, осветив моё сознание на всю жизнь. Извините, что не могу раскрыться, но жизнь моя обречена тайной надеждой на встречу.

Вечно Ваш, суворовец «В».

— Ты что ему сказал, для кого пишешь? – Санька не понимал, зачем это: «Я до сих пор в ландышевом саду Ваших весенних волос» Лиде? Ведь её обидели. Ей грустно!

— Что я предатель? – взвился Витька. – Я только попросил письмо написать. При тебе не просил.

— А может, не надо такого письма?

— Да ты что? Ты думаешь, она не ответит? Ответит. Лыча сказал, всем такие письма пишет, и все отвечают. Он сказал, что они в эти ландышевые сады, как в сети, попадают. Лыча говорил, что он всем, кто просит, такие письма пишет и помогает.

— Вить, давай не будем?

— Но ведь мы решили. Всё, кончено, и больше не надо об этом. Я переписываю и отправляю.

До концерта оставалось три дня, и Волынский заставлял повторять каждую песню по пять раз. Он плавно водил своими огромными руками то поднимая песню на широкие ладони, то резко бросая её вниз. А под песню «Летите, голуби, летите» вздымал под потолок клуба.

— Смотри, — Витька кивнул головой, и Санька увидел, как Толя Декабрёв смешно надувался, прижимал кулаки к груди, поднимал левое плечо и прятал за него свою огненно-рыжую голову. Делал он это с таким грозным видом и так сердито смотрел в сторону учителя пения, будто хотел испугать и сдвинуть Волынского со сцены.

— Что с ним?

— В секцию бокса записался.

— А что же он на учителя пения?

— Да нет, он стойку отрабатывает. Теперь, Карпыч, берегись. Встретит, от него только пиявки останутся.

— Да не сможет он ударить.

— Как сказать, — хитро улыбнулся Витька и подтолкнул Голубкова.

— Эх, голубей бы сейчас, — крутился, как на иголках, Гришка.

— Да, сейчас бы они вспорхнули, — поддерживал Витька, когда Волынский, устав отправлять в стремительный полёт спутников и голубей, опускал руки.

Санька стоял и думал, что решит Лида, когда получит письмо про ландышевый сад её волос. От этого не хотелось петь мелодичную прощальную песню о голубях. «Летите, голуби, летите…»

Вдруг он увидел Володю. Вожатый сидел в глубине зала, наклоняясь вперёд и положив руки на спинку переднего кресла.

— Вон, видишь, — будто прочитал его мысли Витька. – Видишь? Сидит и ждёт? А ты говоришь, писать не надо.

— Вижу, — ответил Санька. – Вижу, не может, но не надо про ландышевый сад.

— Ну нет, — уверенно сказал Витька. – Лыча знает, что делает. Уж опытнее его во всём училище никого нет.

Занятия по физподготовке проходили в огромном гимнастическом зале. День был яркий. Солнце через огромные зарешёченные шведскими стенками окна широко входило в спортзал, помогая висевшим под потолком батареям согревать его. Занятия проводил коренастый и плотный майор Иванов.

Санька стоял перед козлом и всё не решался прыгнуть.

— Ну что ты в чехарду никогда не играл? – Спрашивал преподаватель. – Саша, это же просто. Быстро бежишь, набегаешь на мостик, а он подбросит. Тебе лишь останется оттолкнуться руками, и ты на матах. А там уже не твоя забота, только перелетай, я поймаю. Козёл, правда, высокий, но это требование для всех. Так что давай, старайся и не бойся. Давай.

• Предыдущая
• 29/45
• Следующая