Партизанская искра - Поляков Сергей Алексеевич - Страница 50

• Предыдущая
• 50/94
• Следующая

По левому берегу раскинулось селение Бугские Хутора. Это был последний населенный пункт Николаевской области. В этом месте он должен переправиться через Буг. А уж там. за голубым рубежом, начиналась Одесщина — знакомые ему места.

Костюченко расположился в молодых подсолнухах, доел свой сухой паек, состоящий из копченой колбасы и галет, и прилег отдохнуть. Пройденные за ночь двадцать с лишним километров давали себя знать, да и бедро еще тупо ныло.

Проснулся он в полдень. Во рту было сухо от жажды.

«Скверно без воды, — подумал он, — до темна так далеко, что сдохнуть можно». Но пробираться к Бугу засветло было рискованно.

Он оглядел местность и увидел неподалеку работающих женщин.

«У них, наверное, есть вода», — решил Костюченко и направился к ним.

— Добрый день, жинки!

Женщины сдержанно, с явной неохотой ответили.

— Водички не найдется попить?

— Найдется. Воду у нас пока не отняли, — ответила за всех пожилая женщина, разглядывая незнакомого человека с таким видом, будто он был во всем виноват.

Это была крупная, еще красивая и сильная старуха, какие часто встречаются на Украине. Она была самая старшая и, видимо, самая уважаемая из всех присутствующих здесь женщин.

— Мария, дай человеку воды, — строго приказала она девушке.

Обхватив обеими руками ведро, Костюченко долго и жадно пил.

— Фу-у-у! — тяжело вздохнул он. — Теперь можно идти дальше, вот спасибо!

— Нема за що.

— Как нема? Можно сказать, спасли человека от смерти, — пошутил Костюченко.

— Зачем умирать без толку? В такое время люди с толком умирают, — не скрывая намека, произнесла старуха и, покосившись на незнакомца, одетого не по-летнему, в пальто, спросила:

— Откуда сами?

Костюченко понял, что женщина спрашивала, откуда он родом, но ответил иначе:

— Из плена, мамаша.

— Надоело, значит, воевать?

— Повоевал и хватит. Теперь надо и пожить.

— Да вы что же, из тутошних?

— С Одесщины я, — показал он за Буг. — Там у меня семья, ребятишки.

— Соскучились, небось?

— Три года дома не был.

Женщина покачала головой.

— Нас, старых и малых, оставили, а сами до жинки? Это добре.

Костюченко понял её взгляд, полный неумолимого материнского укора.

— Ничего, мамаша, погляжу на своих, а там видно будет.

— А оттуда вам было плохо видно? — указала она на восток.

Радостно стало на душе Костюченко оттого, что эти советские женщины так враждебно отнеслись к тому, что он дезертир, бежал с фронта.

— Значит, я, по-вашему, неправильно сделал, ошибся?

— Не знаю, человече, — ответила пожилая женщина, — разные люди бывают и делают по-разному.

Она помолчала и, глядя куда-то в сторону, промолвила:

— Жалко мне воды, что дала вам.

«Нет, не пропадешь с таким народом, не пропадешь», — подумал Костюченко.

— Не жалейте, мамаша. Может, я вам за эту воду еще не раз спасибо скажу. Вижу, что вы добрый человек, и все вы тут добрые люди, потому и не хоронюсь от вас.

— А чего же бояться нас? Мы не полиция и не жандарма.

— Скажите, это селение «Бугские Хутора»?

— Нет, это «Быковы хутора», — поправила старуха, улыбнувшись.

— Как Быковы? — опешил Костюченко. — По карте они значились, как Бугские. «Неужели опять не туда попал?» — подумал он.

— А это теперь сам народ дал им такое название.

— Почему?

— А чтобы немцы не нашли их по своим картам и наших девчат не угоняли в Неметчину.

— Ну и как, не угоняют?

— Сначала не угоняли. Нагрянут, спросят, это «Бугские хутора»? Нет, говорим, Быковы. А где же, говорят, Бугские? Не знаем, говорим, поищите. Разозлятся они, погарчат и геть отсюда. А потом, видать, раскумекали, или донес кто и… угнали наших девчат в Неметчину.

Старая женщина говорила без боязни перед незнакомым человеком, с подчеркнутой гордостью за непокорный народ свой. Она, наверное, все это сказала бы в глаза любому старосте или полицейскому, а может, уже говорила не раз.

Костюченко смотрел на её обветренное, опаленное солнцем лицо и думал:

«А как же иначе может думать и говорить эта старая женщина, мать, у которой, наверное, не один сын или зять, или внук на фронте. Может некоторых из них она уже не дождется».

И таким кровным, поистине сыновним чувством и глубоким доверием проникся к ней Костюченко, что не побоялся открыться.

— Мамо, мне нужно спросить вас кое о чем.

— Спрашивайте, будь ласка.

— Только по секрету.

Женщина понимающе кивнула головой.

— Девчата, айда работать! — приказала она и все послушно принялись за работу.

— Слушаются они вас, — сказал Костюченко, когда они вдвоем отошли в сторону.

— Я у них бригадиром. В колхозе была бригадиром, и сейчас. А вы кто?

— Партизан я, мамо.

— Не шутишь? — недоверчиво спросила она, в первый раз сказав ему «ты».

— Не до шуток, мамо. Вот, смотрите. Костюченко отвернул полу пальто, обнажив наган и две гранаты за поясом.

— Вижу.

В дополнение к этому, Костюченко вынул газету и, указав на первую страницу, спросил:

— Знаете, кто это?

Глаза женщины заискрились. Она осторожно дотронулась до портрета и почти шопотом произнесла:

— Это наш товарищ Молотов.

— Вячеслав Михайлович уехал в Лондон, где будет говорить об открытии второго фронта, — пояснил Костюченко.

— Нам помогать будут?

— Должны, мамо.

— Так что тебе нужно, говори.

— Посоветуйте, где и как мне переправиться через Буг.

Женщина задумалась на минуту и озабоченно поглядела на село.

— Днем туда показываться нельзя. В хуторе сейчас полно немцев. Вот слухай. Как стемнеет, тихосенько пойдешь в село, отсчитаешь вон с того боку четвертую хату. Там живет старый Петро Малюта. Он рыбак и свою лодку имеет. Он тебя и переправит. Только скажи, что баба Горпина послала. Теперь иди и прячься до ночи. Счастливого тебе пути.

Костюченко признательно пожал руку старой Горпины и, приветливо махнув рукой остальным, зашагал.

«Нет, с этим народом не пропадешь. Такие люди не подведут», — повторял он вслух.

…Двое суток укрывался Костюченко у Малюты, пока в селе стояла какая-то проходящая на фронт немецкая часть.

Петр Малюта, семидесятилетний, угрюмый на вид старик, оказался человеком редкой доброты. Он с особой заботой и вниманием отнесся к своему гостю. И только когда разговор заходил о захватчиках, он сразу, менялся. Нависшие кустистые брови его совсем опускались на глаза.

— Война еще по-настоящему не начиналась. Русские еще не ходили в штыки. Вот погодите, как соберутся наши с силами, да как двинут в штыковую, вот тогда они, поганые, почувствуют, что такое русский солдат! — говорил старик убежденно, с полной верой в силу и несокрушимость своего народа.

А когда прочел газету, недоверчиво ухмыльнулся в дремучую бороду.

— А не обманут они со вторым фронтом?

— Почему вы так думаете?

— Буржуи — народ ненадежный. Не по душе им наша жизнь. Они, мабуть, сами готовы проглотить нас, если бы силенки хватило, да боятся, вот и суют вперед этого ефрейтора подлюку.

Ночью Костюченко переправился через Буг.

Яков Брижатый возвращался из Первомайска, преисполненный самых радужных надежд. Сегодня он был хорошо принят и даже «обласкан» самим претором Благау.

— Будете помогать нам, честно работать, мы вернем вам все, что когда-то отняли у вас коммунисты, — сказал на прощанье претор, пожимая Якову руку.

Растроганный таким вниманием, Брижатый кланялся претору в пояс, лепетал слова благодарности и обещал служить не за страх, а за совесть.

Двуколка, в которой он ехал вместе с Семеном Романенко, подпрыгивала на ухабах. Оба хмельные и обмякшие, седоки раскачивались из стороны в сторону, отчего головы их болтались, поминутно сталкиваясь.

Но это отнюдь не мешало им вести откровенный разговор.

• Предыдущая
• 50/94
• Следующая