Партизанская искра - Поляков Сергей Алексеевич - Страница 35

• Предыдущая
• 35/94
• Следующая

Этой песенки звуки Полны неги и муки, И дрожат мои руки, Как гитарная струна.

Сладкой патокой течет из патефона тенор одесского ресторатора Лещенко. Млеет Леся в объятиях румынского подполковника.

В переднюю врываются белые клубы морозного воздуха и вместе с ними человек. Он одет в куртку из телячьего меха и черную щегольскую кубанку с алым донышком.

— А, Щербань! — радушно воскликнул хозяин. — Проходи, гостем будешь.

— Благодарствую. Мне нужен начальник.

— Антон! — кричит Анушку, хлопая Щербаня по плечу.

Префект, танцуя, кивает Антону головой. Николенко тащит Щербаня к столу.

— Выпьем, Антон.

— За новорожденную! — кричит Антон, ухарски опрокидывая в себя стакан самогону. Затем знаком вызывает Анушку.

Вдвоем они выходят в переднюю.

— Что ты хочешь? — недовольно спрашивает офицер.

— У меня в Кумарах опять листовки разбросали. — Щербань подал офицеру небольшой квадратик бумаги.

— Что тут? Читай. — Анушку ткнул рукой с. листовкой Антону в грудь.

«Колхозники я колхозницы! Оккупанты готовятся к весне. Им сейчас нужно больше хлеба. Но вы, советские люди, понимаете, для чего им нужен наш хлеб. Он нужен им для того, чтобы кормить своих офицеров и солдат, которые топчут нашу землю, убивают ваших мужей, сыновей, братьев, а вас самих хотят сделать рабами. Не слушайтесь подлых захватчиков, не работайте на них! Не выходите в поле! Срывайте врагам весенний сев!

Помните, что каждый грамм зерна, выращенного вами, — это пуля в грудь советского солдата.

Верьте, что неволе скоро придет конец.

„Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!“

— Кто?

— Подписано: „Штаб партизанского отряда“. — Я спрашиваю, кто писал?

— Не знаю.

— Начальник полиции, а не знаешь, — вскипел Анушку и стукнул Щербаня пальцем по лбу.

— Это дело крымских, — уверенно сказал Антон.

— Почему думаешь?

— У меня в Кумарах спокойно.

Анушку покосился на Щербаня.

— Смотри, Антон, ты говорил, что хорошо будешь работать.

— Я стараюсь, господин локотенент.

— Плохо стараешься, — погрозил офицер, — завтра будем говорить, а сейчас идем пить цуйку.

— Господину префекту показать листовку? — спросил Щербань.

— Не надо. Он злой будет. Вечер пропадет. Идем пить цуйку.

Над Катеринкой глубокая ночь. Небо усыпано мерцающими звездами. Между звездами, словно патруль, плывет полная луна. Кажется, она внимательно наблюдает за всем, что происходит в ее дежурство на земле.

Вот она заглянула в маленькое оконце хаты и, увидев лежащих рядом двух девушек, озарила их лица нежным голубоватым светом.

— Значит, много девчат увозят в Германию? — спрашивает одна.

— Много, Марусенька. И не спрашивают, хочешь ехать, или нет. Прямо хватают по домам, на улицах и насильно увозят, — тихо отвечает другая. Большие серые глаза ее кажутся от лунного света голубыми.

— Я думаю, вряд ли найдутся дуры добровольно к ним поехать. Кажись, скорее бы в петлю или в речку, чем в кабалу, на врагов работать, — говорит Маруся. Ее темнокарие, чуть прищуренные глаза искрятся гневом. Прямые каштановые волосы, остриженные под кружок, веером рассыпались по руке, подпирающей голову. — Ну, ну, говори, Соня, я перебила тебя.

— На станции нас всех разделили по вагонам, по шестьдесят человек в каждый вагон и по столько же лопат. Потом закрыли двери и закрутили проволокой.

И вот мы едем и едем целый день. За окошком темнеет, надвигается вечер, а нас все не высаживают. Мы начинаем кричать, возмущаться, но нас никто не слышит. Так и ночь минула, и целый следующий день в пути, голодные, в нетопленных вагонах. А мороз страшный, мы жмемся друг к дружке, чтобы согреться.

На третий день поезд остановился на какой-то разрушенной станции. Названия мы ее не знаем, да и невозможно узнать, потому что все станции и вокзалы по дороге разрушены. Ну, долго стоим мы на этой станции. Потом слышим, солдаты загомонили около вагонов, стали открывать двери.

Мы снова подняли крик: „Куда нас везут? Мы не хотим дальше ехать. Зачем обманули нас? Звери, фашисты поганые!“

Они посмеиваются и уже нагло заявляют нам: „Нах Дейчланд, нах германски“.

Мы узнали, что нас везут в Германию. Что тут было, Маруся, милая! Каких только слов мы им не кричали. Если бы они понимали по-русски, они бы нас всех перестреляли.

Солдаты бросают нам в щелки двери маленькие буханки хлеба, а мы эти буханки обратно им в морды. Тогда они рассвирепели, защелкали затворами, грозят винтовками. А нам уже не страшно. Тут, думается, каждая из нас согласилась бы лучше умереть, чем ехать в неволю, а может и на лютую смерть на чужой стороне.

Дальше Соня рассказала Марусе о своем побеге, о чернобровой девушке Гале, которая вместе с подругами спрятала ее в сугроб на глазах у немцев.

— Я из-под снега слышала, а может чудилось мне, как девушки кричали мне „прощай!“

Соня глубоко вздохнула и уткнулась головой в полушку.

Маруся лежала молча, глядя, как тихо вздрагивают сонины плечи. Она понимала, как много девушка пережила за последние дни и особенно за сегодняшний день. Маруся старалась не шелохнуться, чтобы не помешать Соне выплакать накопившуюся горечь и волнение. И только, когда Соня приподняла голову, Маруся тихонько, задушевно сказала:

— Не печалься, Соня, вернутся девушки из неволи, непременно вернутся. Наши придут туда и освободят их.

— Я тоже верю в это, но тяжело, Маруся, ох, как тяжело оставлять родную землю, родной дом, дорогих, близких людей! Словами этого не передашь.

— И мне, Соня, сейчас нелегко, да и всей молодежи, которая осталась Тут. Только в наших хлопцах и девчатах такая жизнь не грусть и слезы вызывает, а злость.

— А ты думаешь, у меня нет? Это я только сейчас разнюнилась. А злости у меня хоть отбавляй. Я сегодня чуть не ударила по морде конвоира, который схватил меня за руку. И ударила бы, честное слово, скажи он мне что-нибудь грубое или еще тронь.

Некоторое время девушки молчат. Домашние спят. В хате тихо. Только слышно, как на стене хрипло тикают невидимые ходики.

— Ты, конечно, школу помнишь? — спросила Маруся.

— Помню. И классы, и школьный двор помню, и сад, большой такой, хороший, и ульи с пчелами, все помню. — Соня немного подумала и оживленно продолжала: — Даже, знаешь, некоторых девчат и хлопцев помню… по именам. И тебя тоже помню, Маруся, — улыбнулась Соня, — ты с Полей Попик дружила во втором классе, вот теперь, кажется, никого не узнала бы, даже Полю. Восемь лет прошло, шутка ли? Мы тогда совсем маленькими были, — устало улыбнулась Соня далекому, милому воспоминанию.

— Вспомнишь, как увидишь, поговоришь, обязательно вспомнишь.

— Может быть. Ведь вот, где бабушка живет, тоже забыла, а показать, так наверное вспомню.

— Бабушка твоя живет на краю села, ближе к Петровке Я тебя завтра отведу к ней. А потом поживешь немного, осмотришься, мы в Крымку сходим с тобой, с хлопцами и девчатами подружишься. — Маруся наклонилась над ухом Сони и топотом спросила: — Ты комсомолка?

Застигнутая врасплох вопросом, Соня широко открытыми глазами посмотрела в глаза подруге. „Можно ли сейчас тебе об этом сказать?“ — говорил ее взгляд.

Маруся поняла замешательство Сони.

— Не бойся, Соня, я тоже… — Маруся сунула руку под матрац и достала маленькую книжечку. Соня нащупала знакомую шероховатую обложку комсомольского билета и обняла Марусю.

— А мне пришлось спрятать свой. Не знала я, что так случится, взяла бы с собой.

— А спрятала хорошо?

— Надежно. — Соня приложила марусину руку к своему сердцу. — Вот здесь он, мой комсомольский билет.

Маруся поняла смысл этого жеста подруги и промолвила:

— Тогда он будет цел.

Снова несколько минут молчали, как бы обдумывая, что еще важное в их разговоре упущено. А важно было все, чего ни касались эти две Комсомолки, случайно встретившиеся.

— Ну, как тут люди, хорошие?

— Хорошие. Все ненавидят оккупантов, все верят, что наши вернутся. Но есть и подлецы. Их также ненавидят и остерегаются. Тебе сраз» у выходить нельзя. Сначала посидишь взаперти, хорошенько обдумаешь все. Ты ведь в Катеринку-то как с неба свалилась. И ясно, интересоваться будут, кто такая, да откуда, да зачем?

• Предыдущая
• 35/94
• Следующая