Партизанская искра - Поляков Сергей Алексеевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/94
• Следующая

— И школы у нас не будет?

— Нет, нельзя, чтобы дети не учились. Это временно.

Лица детей засветились надеждой. Они привыкли верить учителям, и слова, сказанные здесь, они также считали непреложными.

Беседа становилась все более непринужденной. Ребята засыпали учительницу вопросами. Она с готовностью отвечала, и в ней самой с каждой минутой крепла уверенность в том, что скоро они станут свободными, скоро откроется школа и все то мрачное, что окружает людей сейчас, рассеется.

Дети незаметно перешли на обыденные вопросы. В хате царили оживление и смех.

В самый разгар веселья вошел дед Григорий. В руках у него была большая глиняная миска, доверху наполненная кусками сот с тягучим янтарным медом.

— Раз пришли гости, надо угощать, как полагается, — весело заявил он, ставя миску на стол.

— Как же у вас сохранилось, Григорий Свиридович?

— Практика, — хитро подмигнул он. — Я ульи хворостом закидал. Пчелки находят свою хату, они умные. Кушайте, дорогие гости. Сегодня праздник ваш школьный, хоть учиться вам пока и не приходится. Но такое время настанет, детки, и все вернется.

Локотенент Траян Анушку проснулся сегодня рано. Окна еще были завешаны черной бумагой, в спальне царил мрак.

— Петре! — позвал он писаря, жившего в передней.

Петре приоткрыл дверь.

— Доброе утро, домнул локотенент. С днем ангела вас!

— Спасибо. Открой эту маскировку и скажи, что за погода сегодня.

— Обыкновенная облачная погода, но я надеюсь, она не омрачит вашего ангела.

— И я надеюсь, Петре. Там на столе в бутылке цуйка.[3] Налей себе и выпей.

Петре налил.

— За ваше здоровье, домнул локотенент, и… за военную карьеру.

— Не увлекайся цуйкой, Петре, — снисходительно заметил шеф, видя, как Петре снова потянулся к бутылке, — не забудь, что у нас с тобой уйма дел сегодня. В первую очередь приведи в порядок мой корсет. Вчера лопнул по шву, черт его побери!

— Ему досталось вчера, после того, как вас этот старик угостил нюхательным табаком. Я боялся, что у вас от чиханья не только корсет лопнет, но и брю…

— Заткнись, Петре.

— Слушаюсь, домнул.

— Горячей воды, да поживее!

Анушку сел перед зеркалом и беспечно замурлыкал:

— Я побреюсь сам, а ты вызови мне срочно сельского старосту.

Намыливая щеки, Анушку стал думать, как лучше справить сегодня именины. Он заранее решил отпраздновать их с блеском и помпезностью, соответствующими его положению.

— Нужен я франту, тра-ля-ля-ля, Даме красотке, всем угожу я, Тра-ля-ля-ля!

— Черт возьми, — сказал он сам себе в зеркало, — и какой дурак утверждает, что война-скверная штука. Этот болван не знает войны.

Жандармскому офицеру Анушку нравилось сравнительно быстрое продвижение по советской территории за первые месяцы войны. Правда, его соотечественники несут большие потери в боях с Красной Армией, особенно тяжелы потери под Одессой, эти черти матросы дерутся, как львы. Но какая же война обходится без потерь? Все это в порядке вещей. Только вот его самолюбие офицера-боярина несколько страдает от того, что Румыния идет в пристяжке у немцев. Но и на это, в конце концов, можно смотреть философски. Цель похода — завоевание жизненного пространства, и какая разница, кто идет в пристяжке, а кто в корню. Долю свою Румыния получила, и довольно крупную. Давняя мечта генерала Аитонеску осуществилась. Заднестровские земли захвачены и теперь составляют часть Романия Маре.[4]

— Транс-нистрия, — вслух проскандировал Анушку, — Транснистрия. Это что-то вроде румынской Индии. Неисчерпаемые богатства. Море, порт мирового значения. В самом деле, как подумаешь, кружится голова. Теперь только нужно подобрать ключ, как подойти к этому народу. Говорят, капризны русские, и что они, как сталь, чем больше их бьют, тем тверже становятся. Стало быть, зуботычиной многого не добьешься. Словом, жизнь сама покажет.

— Староста села явился, — доложил писарь Петре, оборвав размышления начальника.

— Пусть обождет.

Анушку не торопился. Он взял себе за правило не сразу принимать подчиненных. Локотенент считал, что местных, тех, кто служил им, нужно держать в руках, примерно так, как он, офицер, привык держать своих нижних чинов. Поэтому он не спеша добрился, протер одеколоном лицо, прошелся по усикам фиксатуаром и, посидев еще, просто разглядывая себя в зеркало, приказал впустить.

В кабинет вошел невысокого роста, плотный, вислоплечий староста Фриц Шмальфус. Он много лет живет в Крымке, здесь порядком обрусел. С приходом в Крымку оккупантов объявил себя немцем румынским властям и был назначен старостой села Крымки. И сразу же, будто из-под спуда, вытащил совсем несвойственные ему ранее привычки, появилась характерная немецкая гортанная хрипотца, резкий отрывистый разговор и начальнический тон, заимствованный им от проходивших через село немецких солдат. Наряжался Фриц теперь в серозеленый немецкий мундир и с короткими голенищами сапоги, подбитые морозками.[5] С виду он походил на мелкого бюргера, обращенного в ефрейтора вермахта.[6] Староста Шмальфус, хотя и являлся подчиненным румынскому жандармскому офицеру, но, войдя в кабинет, держался непринужденно. Он знал, что в этой войне хозяевами являются его соотечественники — немцы, а румыны лишь компаньоны с небольшим паем и весьма ограниченными правами.

Не снимая фуражки, староста остановился на пороге.

— А, Фриц, здравствуй!

— Гут морген, гер локотенент, — ответил Фриц, с трудом выговаривая слова забытого родного языка.

— Фриц, сегодня день моего ангела.

— Поздравляю, — сдержанно ответил Шмальфус.

— Спасибо. Обязательно объявишь населению от моего имени, что я разрешаю сегодня с полудня прекратить работу. Пусть отдыхают и веселятся.

— Что же, это неплохо придумано, — одобрил Шмальфус.

— Тебя, дорогой Фриц, прошу сегодня быть моей правой рукой.

Фриц пожал плечами.

— Будешь главным распорядителем сегодняшнего званого вечера. Привезешь сюда продуктов разных человек так… на сорок.

У старосты ёкнуло сердце. Он знал, что почти все съестное было уничтожено немецкими и румынскими солдатами. А то немногое, что оставалось у населения, было далеко запрятано. Во всяком случае, о добровольном пожертвовании со стороны населения не могло быть и речи. Фриц Шмальфус подавил в себе вздох и промямлил:

— Слушаюсь.

— Найди двух или трех женщин поопрятнее, умеющих хорошо готовить. Это в помощь моей кухарке.

— Это мы подыщем.

— Составь мне список учителей и учительниц, оставшихся в Крымке. У кого есть взрослые дочери — пометь.

— Это тоже нетрудно.

— Пока всё.

Староста облегченно вздохнул.

— Днем почаще заходи сюда. Может, еще что понадобится. Понял, Фриц?

— Понял, — снова вздохнул Фриц, мало веря в успех дела с продуктами.

Анушку любезно взял старосту за локоть и проводил до двери.

— Иди, выручай, Фриц. — Офицер понизил голос. — А вечером придешь ко мне как гость, с женой, конечно.

Проводив старосту, Анушку стал думать о своей роли в сегодняшнем представлении. Он остановился перед зеркалом, отражавшим его в полный рост.

— Вы, Траян Анушку, офицер румынской королевской жандармерии, должны сегодня показать, что вы не только офицер-победитель, но и гостеприимный хозяин. Пусть эти дикари увидят, что румынские офицеры умеют не только воевать и управлять, но и веселиться. Сегодня я им закачу такую феерию, какую они ни в цирке, ни во сне не видели. Петре! — крикнул он.

• Предыдущая
• 18/94
• Следующая