Hollywood на Хане (СИ) - Рыбак Ян - Страница 4

• Предыдущая
• 4/38
• Следующая

И вот тут, Гоша, описывавший, как именно мы будем снимать различные этапы нашего восхождения — надо будет отснять и это, и то, и ещё вот это… — на секунду задумался и жахнул из обоих стволов бронебойным вопросом: «А, кстати… Сколько раз, по-вашему, вы сможете подняться на вершину?.. Было бы неплохо отснять это в разную погоду, а также — проинтервьюировать на вершине различных восходителей». «Каждый раз там ведь будут другие восходители…» — добавил он небрежно, как бы демонстрируя нам недюжинное владение обсуждаемым материалом… Повисло долгое неловкое молчание, продюсер нервно хихикнул. «В лучшем случае — один раз» — ответил я, ощущая почему-то лёгкое злорадство…

На Цветном Бульваре тепло и сыро. Бронзовые клоуны с отполированными до новобранческого блеска носами играют в чехарду. Парочка перманентно не обременённых заботами молодых людей — выходцев из развивающихся сов. республик, медитирует на лавочке. Юрий Никулин распахивает перед цокающими мимо весёлыми девицами дверцы своего доисторического авто, на переднем номере которого для особо сообразительных так и написано: «Юрий Никулин». Куда пойти, куда податься?..

Чистые Пруды чисты и населены непуганой водоплавающей дичью. Выводок пушистых комочков перекатывается у перепончатых лап мамаши, пялящей на меня озабоченную черную пуговицу. Периодически сеет вразброд пьяненький летний дождик, под который сам покорно склоняешь голову. Тихий, безотчетный восторг бытия наполняет душу, ищет выхода и разделённости. Отправляю СМС-ку — глупую, ненужную… Давлю в себе запоздалое «зачем»… Идти, идти, не останавливаться, не задумываться, не оборачиваться… Дальше — по державным проспектам и окуджавным переулкам, вдоль прудов и каналов, мимо многочисленных отчетливо не археологических раскопов. Москва строится, перетрушивается, перекапывается вдоль и поперёк. Хмурые землекопы, числом более полутора, трудятся и в будни, и в дни воскресные.

Фасад Большого Театра завешен напрочь, театралы отдыхают, столица на реставрации. Присаживаюсь у фонтана, проявляю досужий интерес к сегодняшнему россиянину, но не вмешиваюсь, в душу не лезу, масел не проливаю — дьяволу дьяволово. Слева от меня расположилась Москва новая, незнакомая: журнальный обложечный мачо: решительно молодой, поджарый не по нужде, продуманно небритый, тряпьё — от кутюрье, в руке что-то глянцевое, что-то для мужчин, что-то «фор-мэнное»…

Справа — Москва босяцкая, совковая: мужичок-нос туфелькой… Коротко поскубан, в «пинжачок» от сельпо закован, на белёсой дуре-губе сиротливая, сломанная сигаретка, на коленях — пластиковый пакетик первомайской расцветки, безнадёжно выцветший, в глазах — сто дней до получки…

В метро — три девицы под окном последнего прощального вагона. Первая — давно и прочно уже царица: кукольная непроходимая мимо блондинка, с глазами небесной пустоты. Вторая, центральная, — стильная, брючная, небрежная, с симпатичной морщинкой в уголке рта — от привычки то ли к иронической усмешке, то ли к сигаретке в тонких пальцах — но без когтя этого ястребиного! — подрагивающей. «Зимняя вишня», осколок Монмартра на московских ничему не верящих тротуарах.

Ах, да… ещё и третья: не сразу на фоне вагонной стены проступающая, тихенькая, белёсенькая, в беспризорные босоножки обутая, с противозачаточной сумочкой меж коленок, и, тем не менее, вечно рожающая, но не богатырей… никогда, увы, не богатырей…

А ещё, я наблюдал восхождение четвёрки промышленных альпинистов по центру северной стены старого московского дома. Дом был пятиэтажный, добротный, с бровастыми выразительными окнами, и расположен в том самом районе, где незабвенный Владимир Семёнович хранил свой чёрный пистолет вкупе с семнадцатью своими же подростковыми уличными бедами… Восходители восседали в специальных подвесных «седушках» и обрабатывали маршрут приятной глазу любого гринписовца салатной краской. С их беседок вместо тривиального скалолазного металлолома свисали тяжёлые заскорузлые малярные кисти и небольшие ведёрки с краской. Это было красиво строгой урбанистической красотой, и я достал фотоаппарат и сделал несколько кадров. Ближайший ко мне восседатель склонился вниз, рассмотрел меня настороженно, как голубь-подранок прогуливающегося под его деревом кота, затем спросил с перекатистым уральским говорком:

— Вы кого фотографируете?..

— Вас!.. — говорю я весело.

— А ЗА ЧТО?.. — озабоченно и серьезно.

Минутное замешательство с моей стороны, попытка понять умом Россию…

— Красиво смотритесь!.. — широкая, доброжелательная улыбка человека понимающего и даже причастного. Удаляюсь, тем не менее, провожаемый недоверчивым, ничего доброго не ждущим взглядом…

Я живу на Остоженке в беспорядочной старомодной квартире, потолки которой высоки, как полуденная небесная сфера. Я, изгой и приживальщик, — незваный гость Евгения, брата одной моей милосердной сослуживицы, приютившей меня в беспризорную минуту у своего московского родича.

Евгений похож на Карла Маркса и на библейского патриарха одновременно, что, как давно уже заметили прозорливые, не исключает одно другого. Вечерами, мы ведём с ним классические кухонные беседы: ностальгические, русско-еврейские, с оттенком так и не избытого в московских кухнях шепотного диссидентства, а прозрачными, не запятнанными заботой утрами, я подолгу валяюсь на замусоленном хозяйскою кошкой диване и пялюсь поверх культурных залежей на письменном столе Евгения в высокое окно, задёрнутое волнительной полупрозрачной занавеской, — на жёлтый дом напротив, на тяжёлый вынужденный полёт сизарей. На Женином столе — приятный щемящий декаданс: пузатая бутылка CHIVAS бросает янтарную тень на потёртую «теорию множеств» некоего сумрачного германского гения, рядышком — «Расписание лекций в здании Колеля (Старая Синагога)», кое-что аккуратно отчеркнуто. В четверг в «Колеле» будет блистать перлом и петь лазаря Лазар Берл — главный раввин России (что само по себе звучит смешно и двусмысленно, замечу в скобках). Некоторое время размышляю над загадочным словом «Колель» — не еврейского ли корня «коль» («всё») это слово?

Завтракаю в обществе персидской кошки — мягкого внимательного создания с незавидной бабьей судьбой. В попытке совместить телесно приятное для неё с финансово полезным для себя самого, Евгений отыскал ей породистого кавалера — шикарного перса с родословной подлинного шаха, но не сошлись в цене. Ночь с пушистым жиголо шахских кровей стоит трёхзначную сумму в долларах, а котят ещё надо дождаться, вырастить, да найти на них небедных покупателей… Под впечатлением от печального Жениного рассказа, долго чешу невесту под плюшевым подбородком, извлекая из неё вибрирующие стоны нерастраченной женской нежности.

Съеденный на завтрак сыр-коттедж местного производства оставил меня в ироническом недоумении. Накануне, забежав наспех в небольшой супермаркет — забавное словосочетание!.. — прихватил то, что показалось узнаваемым и желанным после двух дней подножных кормов.

Вместо однородно гранулированной приятной на вкус и на запах привычной творожной массы обнаружил неаппетитную субстанцию, могущую заинтересовать разве что геолога. Раскопал три отчетливых слоя — «страты», как называют это профессионалы. Пробив плотную корку серых окаменелых глин, добрался до слоя конгломерата: прессованной гальки, отдалённо напоминающей заявленный на упаковке продукт. Под ней раскопал придонный пласт обычного сельского творожка, выпавшего в осадок из незадавшегося заморского изделия. Скушав, задумался о дате его производства, озабоченным глазом обшарил упаковку, нашёл и охнул: 06.12.07. Проклял владельца «супермаркета» и зауважал производителя коттеджа: для молочного продукта полугодичной давности, он обладал из ряда вон выходящими вкусовыми качествами… Пережив первый испуг, подумал, решительно не поверил, внимательно перечитал три раза, понял!.. Не 6-е декабря 2007-го года, а 6 утра 12-го июля года нынешнего… Владелец магазина реабилитирован, производитель вернулся на честно заслуженное место — у параши. Всё! Более — никаких коттеджей, никаких местных попыток наладить у себя «европу» — только блины! Два раза в день я питаюсь блинами, чаще всего утром и вечером.

• Предыдущая
• 4/38
• Следующая