В лагере - Шатилов Борис Александрович - Страница 6

• Предыдущая
• 6/15
• Следующая

Я всего ожидал, но только не того, что увидел. Одна единственная пуля пробила «десятку», остальных же и следов не было. Они пролетели мимо мишени в глину. Так постыдно я никогда еще не стрелял! Хуже Симки, хуже Муси Вершининой!

Сенька Брусиловский что-то сострил на мой счет. Все засмеялись. А я чуть не бросился на него с кулаками. Обозлился, загорячился, стал объяснять, оправдываться, а вышло совсем уже глупо.

Как я тогда ненавидел их всех! В каждом их слове, в каждом их взгляде мне чудилась злорадная насмешка. Мне, как глупому ребенку, хотелось крикнуть: «Все вы дураки!», топнуть ногой и убежать куда-нибудь в лес, в чащу, подальше от них. Но я сдержал себя и не убежал. И тут неожиданно подбодрил и выручил меня Николай Андреевич.

Теперь была его очередь стрелять. Он лег, а мы встали позади него полукругом. Он был превосходным стрелком. Все это знали. На двадцать пять метров он, зажмурясь, мог всадить пулю в пулю. А тут и он вдруг оскандалился и выбил какие-то пустяки. Мне сразу стало легче. Значит, и мой промах не такой уж позорный. И тут явно простая случайность. Я воспрянул духом.

Но вот кто-то крикнул с досадой:

— Да что это с вами, Николай Андреевич?

— А что же тут такого? — сказал он. — Отвык, давно не стрелял… Вон и Саша тоже как скверно стрелял!

Сказал про меня, а на меня и не посмотрел. И это мне подозрительным показалось, и я подумал: «А не нарочно ли он это промахнулся, чтоб меня успокоить?»

И опять во мне все закипело. Я повернулся и ушел домой один.

«Ну, да, это он нарочно, нарочно так сделал! — думал я, шагая не по дорожкам, а прямиком, через заросли. — И кто его просил? Не нуждаюсь я ни в чьих утешениях! Промазал — и промазал!.. Это мое дело… И нечего нос совать и лезть со своими утешениями!»

Я впервые рассердился на Николая Андреевича. Я почему-то был уверен, что, как только я ушел оттуда, он сейчас же и открыл ребятам по секрету, что он это нарочно промазал, для меня только. И вот они теперь болтают языками, перемывают мои косточки, смеются, как над дураком. Придут и будут притворяться, делать вид, как будто ничего не знают, а по глазам-то я сразу увижу, что они всё, всё уже знают.

Сейчас мне все это кажется смешным ребячеством, бредом каким-то, а тогда я так расстроился, поник и совершенно пал духом. Хуже всего то, что я не умел — да и сейчас не умею — скрывать своих чувств. Серафим заметил мое состояние и даже вскрикнул с испугом:

— Да что с тобой? Что случилось?.. Да неужели же от этой ерунды? Николай Андреевич и то ведь…

— Он нарочно! Я знаю! — закричал я запальчиво и высказал ему свои подозрения.

— Ты думаешь? — спросил он раздумчиво. — Едва ли… Ну, а если даже и так, не тебя же одного он хотел успокоить. Там ведь все распетушились. Не стрельба была, а сплошная трагедия, гибель прекрасных надежд! И если это не твоя фантазия, так Николай Андреевич умно, очень умно это сделал. Только не думаю… А Ника-то!.. Вот тебе и девчонка!

— Ну, это отец ее научил…

— Да мало ли кого отцы учат! Иную умницу учат, учат, а она все норовит винтовку наставить дулом к плечу, а ложей к мишени.

Серафим разговорил, успокоил меня, но все-таки я был убит, раздражался и вскидывался на всех по малейшему поводу. К счастью, привалила горячая работа, я ухватился за нее и забыл все на свете.

Вечером у нас было собрание по поводу открытия лагеря. Помимо танцев, декламации, фокусов, решили во что бы то ни стало устроить спектакль при свете ламп и пестрых бумажных фонариков. На террасе сцену устроить, а перед террасой стулья, скамейки поставить и разыграть что-нибудь. Но что? Пьесы у нас не было. И вот мы с Серафимом вызвались сами сочинить пьесу, как сможем.

Срок у нас был небольшой — всего пять дней до открытия лагеря. Но нас это не смущало. В тот же вечер после ужина мы ушли с ним к кирпичному заводу, растянулись на меже и, заложив руки под голову, стали думать. Оба мы были неопытные сочинители и не знали, как взяться за дело. Главное, нам хотелось придумать что-нибудь потрескучее, потрагичнее, с выстрелами, чтоб у зрителя слезы лились ручьями, а ничего такого не придумывалось.

— Ну, как? Проясняется что-нибудь? — спросил Серафим. — Нет? Ну, и у меня тоже. Но ты думай, Думай, шевели мозгами! А знаешь, что?.. Не надо никакой трагедии! Ну, какие мы с тобой Шекспиры?.. И выйдет у нас не трагедия, а что-нибудь такое тупое и нудное, как зубная боль. Я уже это чувствую. Лучше попроще, повеселее что-нибудь. Да и то еще надо учесть, что у нас костюмов нет никаких. И где мы их тут возьмем? Надо что-нибудь из пионерской жизни, чтоб играть не переодеваясь. Это очень важно. Ну, думай, думай!

И мы опять стали думать. Серафим, сдвинув брови, нетерпеливо грыз былинку. А я бормотал про себя: «Пионеры, пионеры… Но что бы с ними могло случиться?..» И вдруг меня осенило.

— Знаешь, что?.. — сказал я, приподнимаясь на локтей — Только это не так уж оригинально.

— Да все равно! Уж какая тут оригинальность, когда сроку-то с куриный нос. Главное — начать, а потом уж мы фасон наведем. Рассказывай!

— Поздно вечером пионеры сидят в лесу у костра, поют, пляшут, декламируют, фокусы показывают, картошку пекут. Тут, понимаешь, все ребята наши могут блеснуть своими талантами, и все это очень естественно.

— Ну, а потом?

— Потом рассказывают страшные истории и смеются над одним пионером — ну, как бы его назвать? Ну, Петей, что ли, которого все почему-то считают трусом. Петя храбрится и, чтоб доказать свою храбрость, берет ведро или кружку и уходит за водой в овраг к ручью.

— Да, Шекспиром пока что не пахнет… Ну, ничего! А дальше что?

— А дальше все ждут, что Петя вот-вот сейчас прибежит, дрожащий, бледный. А его все нет и нет. Начинают беспокоиться. Молчат, прислушиваются — кругом тихо-тихо. Но вот раздается странный шорох, как будто крадется кто-то. И вдруг из лесу выходит страшное чудовище с конским черепом вместо головы. Все удирают, конечно.

— А что же это за чудовище?

— А это, видишь ли, Петя решил проучить насмешников и заранее приготовил череп и какую-нибудь там дерюгу. Тут он все сбрасывает с себя и садится есть картошку.

— И все?

— А чего же еще?

Серафим насмешливо свистнул.

— Нет, так нельзя. Ведь это мы в десять минут разыграем. Что же это за пьеса? А нельзя ли как-нибудь сюда еще попа приплесть, чтоб посмешнее было? С попами всегда смешно бывает.

— Да как же ты его сюда приплетешь? Как он в лесу-то очутится? Ночью-то?

— Гм!.. А может, у него корова пропала.

— Нет, не корова… Знаешь, как сделаем: сельский поп в соломенной шляпе с громадной корзиной пошел утром в лес за грибами и заблудился… И вот Петя сидит у костра и радуется, что вот он сейчас покушает в свое удовольствие. Раскладывает хлеб, масло. Разложил — и только стал чистить картошку, вдруг слышат — кто-то бормочет в лесу: «Господи Иисусе! Да где же это я? Закружила нечистая сила!» Ну, что-нибудь в этом роде. Петю в дрожь от страха: один ведь в лесу-то. Картошка у него валится из рук, он прячется в кустах. И тут на сцену вваливается поп.

— Голодный! — подхватил Серафим. — С утра ничего не ел. А тут вдруг картошка, хлеб, масло! У него глаза на лоб полезли. «Картошка! А! Картошка!» Понимаешь, он это должен сказать с такой радостью, с такой нежностью, как будто он клад нашел. Это здорово можно разыграть! Потом он осматривается, недоумевает — где же хозяева? И набрасывается на картошку со страшной жадностью. Намазывает маслом хлеб, картошку чистит, обжигается и, как вор, смотрит по сторонам — как бы не накрыли хозяева. Ведь могут по шее накласть за картошку-то. А дальше?.. А дальше — тпру!

— Нет, не тпру! — сказал я. — Только он поднес картошку ко рту, вдруг голоса в лесу: «Скорей, скорей! Он тут! Он из леса вышел! Он у костра, должно быть, сидит!» Поп в ужасе: «Уж не на меня ли облава?» Он вскакивает и сломя голову — в лес. А корзина с грибами остается. Потом с палками, с кольями приходят пионеры, с ними вожатый. И видят: у костра сидит Петя и ест картошку. «Где же это вы пропадали? — спрашивает он. — А я тут от скуки вон какую корзину грибов набрал». Все, конечно, в изумлении. И тут можно закончить немой сценой, как в «Ревизоре»..

• Предыдущая
• 6/15
• Следующая