Вольница - Гладков Федор Васильевич - Страница 88

— И когда мы будем жить, как люди? — вздохнула Прасковея. — Я всю свою жизнь только и тратила силы на ненавистную работу. А ненавистные люди смотрели на меня, как на рабу, душу мою терзали и даже последнего утешения лишили — погубили ребёнка.

Наташа покосилась на неё недружелюбно.

— Не ты одна в кабале, Прасковея. Мы средь зверей живём, а звери эти и тело, и душу рвут. Со зверями надо зверюгой быть.

Анфиса заволновалась и вся устремилась и к Прасковее, и к Наташе.

— Подруги мои родненькие! Не надо печали… Жизнь и для нас дана. Мы живём, и сердце наше бьётся, и солнце светит, греет и радует. И никто у меня жизни не отнимет, а зверей я отгоняю весёлой душой и дерзостью.

Гриша неодобрительно глядел на Прасковею и удивлённо шевелил бровями.

— На кого жалуешься, товарка? — негодующе, но мягко напал он на неё. — На волков не жалуются, а бьют их. Тебе не к месту говорить такие речи. Тот, кто дерётся, — не жалуется, а бьёт с плеча. В этом и жизнь наша. Без драки живут только раки: они пятятся. А мы дерёмся за жизнь человеческую. Анфиса хорошо сказала, от души: зверей нужно отгонять весёлой дерзостью.

Прасковея вспыхнула, и в глазах её блеснула злость.

— Не учи меня, бондарь! Я и так учёная. А плакать не собираюсь. Душа-то не только одной злостью живёт, а и думкой о счастье. Без этой думки человеку одна погибель. Я не за копейку, не за кусок хлеба страдать хочу, Григорий, а за вольную долю, чтобы не распинали нас разные злодеи да супостаты.

Харитон с огоньком в глазах встал, протянул руку к Прасковее и хорошо улыбнулся.

— Дай мне твою руку, Прасковея! Крепко-накрепко пожимаю её и льну сердцем к сердцу. От души сказала и душу мою обняла. Вот оно, счастье-то! Пойми! А завтра оно разольётся, как море. Анфиса, иди сюда!

Анфиса бросилась к нему на шею, и он поцеловал её.

— Молодчина, Анфиска! Такая ты мне и нужна.

Все рассмеялись взволнованно.

Харитон разлил водку по рюмкам и сам передал их женщинам.

Мать с испугом отмахнулась, отказалась и Наташа, но Харитон грозно прикрикнул на них:

— Это что такое? Не позволю! В такой час рвать дружбу? Прасковея, Гриша! Вы кого привели сюда — друзей-товарищей или монашек?

Наташа взяла рюмку и с сердитой улыбкой отразила обличительные вопросы Харитона:

— Не грозись, Харитоша: в другой раз топиться не буду.

— Вот! Это называется — удар с плеча. Но после Анфисы целовать тебя, Наташенька, не буду, а сыграю для тебя на гармонии.

Мать млела от радости и лепетала:

— Люди-то какие!.. Господи! Счастливые-то какие!..

Харитон стоял с рюмкой в руке и оглядывал всех блестящими глазами.

— Ну, друзья… тут о счастье тосковали. А дорогая наша Прасковея думкой об этом счастье жизнь свою, как свечу, зажгла. Мы все горим. А все вместе — уже не свечками, а полымем. О каком же счастье наша думка? О таком счастье, чтобы всем нам, всему рабочему люду было хорошо, чтобы вольной доле своей он хозяином был, чтобы турнул всех богачей и устроил свою жизнь без кабалы, без насильников, без царей, без полиции… А за это драться надо, не щадя живота, скопом. На то мы и называемся рабочим классом. Вот и выпьем за нашу скрепу и за нашу свободу.

— Жди этой вольной доли, — проворчала, усмехаясь, Наташа. — А насильники, как колючки под ногами.

— Колючки люди выжигают, — уверенно сказал Гриша, — а победа бывает в драке. Не забывай, Наташа, как вы дрались на плоту. Ну, вот и выпьем за нашу драку и за счастье! Счастье само не приходит, а добывается.

Гриша и Харитон выпили до дна, а женщины только пригубили.

Харитон вынул из кармана пиджака бумажку, сложенную вчетверо, и оглядел всех насторожёнными глазами. Он поднял руку и сдвинул брови.

— А вот послушайте, как надо бороться за наше дело. У нас верные друзья есть, из Астрахани наезжают. Они нас на путь истинный наставляют и рука с рукой идут с нами. — Он оглянулся на окно и предупредил: — Вы поглядывайте на улицу-то для всячины. Тут псы разные и крысы забегают. А ты, меходув, как насчёт язычка? У нас вон на улице шустрый пёсик есть — нет для него другого удовольствия, как тявкать.

Гриша подмигнул мне и засмеялся.

— Ну, ты, Харитон, нашего Васильича не трогай. Он не из болтунов. На секреты он у нас — могила, а на общее дело — герой. Правильно я говорю, Васильич?

Я был так потрясён недоверием Харитона и так оскорблён сравнением меня с пёсиком, что отпрянул от стола. Должно быть, я сильно покраснел, потому что лицу стало жарко.

— Чай, я не дурак, — вознегодовал я. — Аль я не знаю, как надо держать язык-то за зубами? Вы сейчас сами болтали не знай что, а я и виду не показал.

— То-то, брат Харитон! — с гордостью похвалился Гриша, кивая на меня кудрями. — На него надёжа, как на каменную гору. Ты нас с ним не обижай, Харитон.

— Порядок требует, — строго пояснил Харитон. — А обижаться в нашем деле нельзя.

— И заушать нельзя. Надо человека подбодрить, почуять, чем он хорош. Большое, хорошее блёкнет, сходит на нет от маленького навета.

Мать слушала его самозабвенно и любовалась им.

— Хорошо-то как!.. — лепетала она. — Верно-то как!

— Ах, не делай себя стариком, Гриша! — простонала Анфиса с умоляющим лицом. — Не учи, милый! Ты — артист, а не поп.

Бумажка в руках Харитона была грязная и измятая, исписанная печатными фиолетовыми буквами. Держал он её бережно, заслоняя от нас другой рукой, и лицо у него было строгое и озабоченное. Твёрдый и тонкий нос и бритый подбородок стали как будто ещё острее. Все окоченели в истовом молчании. Это была, вероятно, одна из тех прокламаций, которые тогда распространялись подпольщиками из Астрахани передачей из рук в руки верными людьми. Многого я не понял, многое пролетело мимо ушей: она показалась мне скучной. Помню, что в ней говорилось о тяжёлой жизни рабочих на ватагах, что с работниц и рыбаков дерут по три шкуры, что платят за труд копейку, а требуют работы на рубль и заставляют гнуть спину от ночи до ночи. Говорилось также о штрафах, о болезнях, о том, что рабочих не лечат, а дни болезни не оплачиваются.

Всё это я хорошо знал, и слушать это мне было неинтересно. И я удивлялся, почему взрослые люди так жадно ловят каждое слово Харитона, когда они могли бы сами рассказать об этом лучше и ярче. Они не забыли бы о смерти Малаши, о гибели сынишек Прасковеи и тёти Моти, о неизлечимой ране на посиневшей ноге Гордея, о язвах на руках кузнечихи и Гали, об этих же штрафах и вычетах, которые сдирает хищная баба, подрядчица Василиса. Но все слушали с непонятным для меня волнением, словно ждали, что сейчас произойдёт что-то необыкновенное. А когда Харитон предупредительно поднял руку и стал читать раздельно и повелительно, напряжённое ожидание их и сдержанные вздохи вдруг взволновали и меня. В бумажке кто-то призывал держаться теснее друг к другу, бороться сообща и дружно против штрафов и вычетов, работать не семнадцать часов, а только десять, требовать непромокаемых перчаток для работы, сапог, штанов и курточек, требовать в приварок мяса, масла, зелени, а сухую воблу не принимать. Надо, чтобы больных лечили и построили больницу в посёлке. Ежели хозяева откажут, то всем вместе, как один человек, стоять на своём твёрдо, не поддаваться на уговоры и угрозы, а тех, кто не подчинится артели, выбросить из казармы, как недругов. Ежели вызовут полицию, сплотиться ещё крепче, ничего не бояться. Сейчас и хозяева, и подрядчики решили ещё сильнее прижать рабочих на промыслах, а зимою хотят многих выгнать на улицу. Этого нельзя допускать: надо приготовиться к драке. Когда объявит контора о расчёте — сразу же сговориться, чтобы отразить это нападение на рабочих людей: на работу не выходить и никого на плот, в лабазы, в мастерские не допускать. Везде выставить своих верных людей. Надо не забывать, что с весны ожидается холера. Она всегда начинается на промыслах, где люди живут хуже животных, недоедают, не отдыхают и питаются всякой дрянью, от которой и свиньи отворачиваются.

Харитон опять сложил бумажку, щёлкнул по ней пальцем, спрятал во внутреннем кармане и оглядел всех с пронзительной усмешкой в прищуренных глазах.