Вольница - Гладков Федор Васильевич - Страница 69

Матвей Егорыч стоял попрежнему угрюмый, с надвинутым на лоб картузом, и смотрел на толпу, заложив руки за спину. Но подрядчица будто хлестнула его по лицу своим криком; он тяжело повернулся к ней и свирепо вытаращил белки, потом склонился к шляпе управляющего и что-то зашептал ему в шею. Управляющий обозлено оглядел толпу, дёрнул плечом, строго пробормотал что-то и быстро исчез в распахнутой двери конторы. Матвей Егорыч оттолкнул подрядчицу локтем и снял свой кожаный картуз.

— Вот что я скажу вам, бабы… — Матвей Егорыч поворошил пальцами свои седеющие кудри и затеребил растрёпанную бороду. — Насчёт штрафов. Штрафы бывают разные: одни штрафы — на пользу промыслу, для острастки, для порядка, чтобы люди хорошо работали, другие штрафы — от дурьего ума и жадности.

Подрядчица затряслась от негодования и подскочила к Матвею Егорычу, но он осадил её взглядом.

— Я вот штраф-то на тебя наложу, подрядчица: ты и работу сорвала, и улов погубила. Сейчас по твоей милости Курбатов без штанов сидит…

— Я, что ли, с него штаны содрала? — обиделась Василиса. — Он тебе, а не мне подчиняется.

Матвей Егорыч подмигнул женщинам и, встряхивая плечами от смеха, пояснил:

— Он-то мне подчиняется, а штаны ты ему починяешь.

Резалки захохотали, озорно вскрикивая, и уже не было в их лицах тревоги: все развеселились и посвежели. А Прасковея поблёскивала зубами от усмешки и время от времени строго сдвигала брови, поглядывая на товарок: должно быть, она старалась внушить им, чтобы они не попадались на удочку.

К плотовому относились терпимо, как к человеку пьющему, и помнили, что в прошлом он был в среде простых рабочих. Но слушали недоверчиво, как хозяйского распорядителя, и к шуткам его относились, как к хитрой уловке.

— А теперь я вам, девчата, вот что скажу. — Матвей Егорыч протянул вперёд правую руку и зашевелил волосатыми пальцами, а левой бросил на голову картуз. — Сейчас, что ли, сказать, аль на плоту? — Он лукаво усмехнулся и зашевелил бровями. — Однако сейчас надо вас подстрелить, чтобы вы меня сами не слопали. С вами сейчас надо быть хорошим охотником. Так вот, поведу я вас сейчас на плот…

Но резалки не дали ему говорить: заволновались, замахали руками и закричали не поймёшь что.

— Ну, я так и знал! — Он затрясся от смеха и поманил женщин к себе рукой. — Штрафы разобьём на графы: в первой графе поставим Курбатова. Во второй графе — подрядчицу…

— Чего, чего? — крикнула Василиса, упирая кулаки в бёдра. — Ишь, как ловко разграфил! Не ты нанимал работниц, не тебе и распоряжаться. Они мои — как хочу, так их и проучу. А твоё дело на плоту за порядком глядеть да за рыбой.

— Во второй графе — подрядчицу, — настойчиво повторил Матвей Егорыч, — за то, что работниц разыграла, арестовала ножи да багорчики и за них выкуп наложила. Курбатов рабочих взбулгачил, а подрядчица — резалок. Разыграли, как по нотам. С плота женщин согнали, а рабочие там толкаются без дела — скучно им без баб-то. Так вот какой оборот: подрядчица промысел в убыток ввела и весь порядок нарушила. А мне велено этот порядок восстановить и людей успокоить. Нам сейчас в дни путины играть не годится. Я вам прямо скажу: хозяину невыгодно в горячие дни скандалами заниматься. Рыба не ждёт, а убытка никакой хозяин не потерпит. А я ведь хозяину служу: барыш ему обеспечиваю. То-то вот!

Это были неслыханные слова: они поразили не только резалок, но и подрядчицу. Матвей Егорыч оглушил её, и она стояла, раскинув руки, с открытым ртом, без памяти. А резалки перешёптывались, толкали друг друга плечами и, улыбаясь, не отрывали глаз от Матвея Егорыча. Прасковея хмурила брови и, обернувшись к резалкам напряжённо думала о чём-то. С каждым словом Матвея Егорыча она становилась всё строже и задумчивее.

Под конец он ошеломил всех неожиданной выходкой. Он протянул руку в мою сторону и поманил меня пальцем.

— Эй ты, путешественник, иди-ка сюда! С багром иди! Не бойся.

Я весь похолодел, подчиняясь его властному голосу. Шёл я, как во сне, не сознавая, что происходит. Видел я только одного его, но чувствовал, что все женщины смотрят на меня с ожиданием и любопытством. Взбирался я по ступенькам крыльца трудно, словно нёс на себе большую тяжесть. А когда остановился со своим багром перед Матвеем Егорычем и взглянул на него, встретил те же лукавые, пронизывающие глаза и добрые морщинки на висках.

— Ну что, милок, и тебя оштрафовали? Чем же ты платить-то будешь? Работал ты даром, для своего удовольствия, и не отставал от любого сортировщика. Чем же ты проштрафился перед подрядчицей?

Василиса опамятовалась и, вся красная и потная, забунтовала:

— Ну, довольно дурака валять! Я управляющему жалобу подам.

Матвей Егорыч положил руку на моё плечо и, не обращая внимания на возмущение подрядчицы, повторил свой вопрос:

— Так чем же ты перед подрядчицей проштрафился?

Я хонфуженно, но звонко ответил:

— А я у неё всю кучу ножей и багорчиков расшвырял. Резалки-то боялись подойти. А потом мама с Наташей подошли. Тут все и начали свои ножи да багорчики подбирать.

Матвей Егорыч строго прохрипел:

— За озорство, хоть и полезное, я наказываю тебя: работать на плоту запрещаю. Давай сюда багор! — Он взял у меня багор и опёрся на него, как на падог. — А теперь скажи, правдолюб: пойдут сейчас со мной резалки на плот аль нет?

Я уже осмелел, а задорные лица резалок и испуганное ожидание в глазах матери подстегнули меня к дерзости.

— Не обманешь, так пойдут.

Я не помнил, как сбежал с крыльца и как очутился в руках Прасковеи. Она похлопала меня по плечу и сказала с необычайной для меня лаской.

— Молодчина-то какой! Лучше и не скажешь!

Матвей Егорыч сошел с крыльца и толкнул Прасковею в плечо:

— Ну, веди свою орду, атаманша! Я с тобой вместе пойду.

Прасковея отстранилась от него, вытянулась и помахала багорчиком.

— Товарки, пускай Матвей Егорыч всем скажет, что с этого дня штрафы с нас драть не будут. Тогда и пойдём.

Женщины закричали вразнобой и тоже замахали багорчиками. Матвей Егорыч поднял мой багор, обвёл резалок своими жёсткими глазами и пробурчал:

— Ладно. Утрясём как-нибудь.

— Ну, Матвей Егорыч… — впервые улыбнулась Прасковея, — твои слова мы запомнили. Пошли, товарки! Дайте дорогу!

Прасковея вместе с Матвеем Егорычем пошли сквозь толпу женщин, за ними мать с Марийкой, Наташа с Оксаной и Галей, а за ними повалили и остальные.

Подрядчица осталась на крыльце, мстительным взглядом проводила толпу и бросилась в контору.

На плоту опять пошла обычная трудовая жизнь. Путина была в разгаре, и дорог был каждый день, каждый, час: парусники бежали по волнам к промыслам и от промыслов и буксировали прорези. С юга дула свежая моряна, и волны весело неслись к песчаным берегам, играя белыми барашками. Вода плескалась и пела под плотом, вздыхая на песчаных отмелях. За далёкими буграми, которые обрывались в море отвесными мысами, в устье Эмбы и по ерикам тоже разбросаны были промыслы нашего хозяина, и туда вместе с рыбаками часто убегал Матвей Егорыч. События на плоту как будто отрезвили его: в первые дни он с утра до вечера смотрел за порядком, бодро распоряжался, весело подгонял тачковозов и, когда на глаза ему попадался кто-нибудь из них, лениво, с натугой толкающий тачку, он хватал его за шиворот, отталкивал в сторону и сам бегом, молодцевато катил тачку дальше. Рабочий сконфуженно бежал за ним и бормотал:

— А ты не балуйся, Матвей Егоров… Аль я не знаю своего дела?

— Дурак! Разве так, как ты, работают? Так только навоз возят. А работа любит, чтобы все поджилки тряслись, чтобы сердце горело. Дубина! Больше чтоб я тебя такого не видел. Прогоню на двор сор убирать.

И рабочие подтягивались, веселели, носились со своими тачками, покрикивая и торопя друг друга.

Он проходил по рядам резалок, шутил с ними, останавливался перед теми, кто работал быстро, ловко, легко — так, что руки их будто улыбались, — и мычал удовлетворённо: