ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы - Александров Кирилл Михайлович - Страница 47

Еще одно, казалось бы, небольшое событие в этот незабываемый день возымело роковое значение на формирование моих убеждений, а следовательно, и поступков и их последствий. Выйдя уже вечером на улицу, я услышал звуки музыки и хорового пения из кафе, находившегося в соседнем доме, на углу Прорезной улицы. Окна были завешены. Соблюдался закон военного времени о затемнении, так что заглянуть внутрь было невозможно. Я дерзнул приоткрыть дверь и зайти в помещение кафе. Свет многих зажженных свечей и карманных фонариков освещал небольшую группу немецких военнослужащих. Они сидели за столиками. Один из них, стройный высокий юноша с приятным лицом, сидел за роялем и аккомпанировал, остальные пели: «Ди ганце Вельт дред зих ум дих»[270]. Эти слова и мелодию я запомнил на всю жизнь. Она звучит и сегодня в моих ушах. Потом они пели много незнакомых мне песен. Хотя все сидящие были в военной форме, с оружием, как говорится, в «полном боевом», от картины этой веяло миром, порядком, доверчивостью. Мое непрошеное появление никого не возмутило, не рассердило и даже не удивило. Некоторые заметившие меня даже приветливо улыбнулись и продолжали петь, не выразив ни недовольства, ни недоверия. Это поразило меня до мозга костей.

После наблюдаемых еще вчера дезорганизации, пьянки, матерщины среди советских солдат, наводнявших всевозможные общественные учреждения, да и улицы города, буквально кишевшие отставшими от своих частей неряшливыми, опустившимися солдатами Красной армии, одна внешность подтянутых, со спокойной самоуверенностью и достоинством немецких солдат говорила сама за себя. Вспомнилась с первых дней войны подстрекаемая милицией, парткомами и комсомольскими активистами шпиономания. Каждому прилично одетому человеку буквально не давали прохода по улицам. Его принимали за шпиона, диверсанта, агитатора. Все стены домов были залеплены бездарно составленными плакатами, призывавшими к бдительности, ненависти к врагу и беспощадной мести: «Буде, буде морда быта Гитлера-бандита», «Смерть шпионам», «Убей немца» и тому подобными.

А тут вдруг… Я стоял как «зачарованный странник», смотрел, слушал и думал… Вспоминались слова из учебника истории Покровского, по которому мне пришлось учиться в начальной школе: «Страна наша велика и обильна, но порядка в ней нет. Придите к нам и правьте нами». Слова эти не проникнуты духом национальной гордости, но я невольно вспоминал их и не возмущался ими, как тогда, на школьной скамье, с пионерским галстуком на груди, с зажимом и эмблемой — горящими пяти языками пламени костра. Это означало, как нам тогда разъясняли вожатые, нашу цель жизни — разжечь пожар мировой революции на пяти материках. Как все это было заманчиво, романтично, даже величественно… Казалось, что жизнь имела смысл. Цель жизни была ясно видна, объяснена и понята. Но вместе с тем — Соловки[271], Колыма[272], Печора[273], крики пытаемых за черной стеной НКВД… Эти позорные захватнические войны с Финляндией[274], Прибалтикой[275], Польшей[276], Румынией[277]… Эти анекдоты, скрывающие цинизм проводимой политики и пропаганды о «протянутой братской руке»[278], об «освобождении от цепей», о бездушной жестокости Сталина и его опричников — Дзержинского[279], Ягоды[280], Ежова[281], Берии[282]… Расстрел дяди Володи, издевательства над дедушкой, дядей Вячиком, папой…

Вспомнив о папе, я побежал домой. Меня уж наверняка ждут и волнуются. Время-то было военное… В моей голове звучали заученные и столько раз повторяемые куплеты: «Если завтра война, если завтра в поход, если темная сила нагрянет..»[283] Вот она — эта темная сила…

Вся семья была дома. Все были рады моему появлению и почти не упрекали и не выговаривали за легкомыслие, за то, что поздно пришел домой. Папа ходил по комнате, лавируя между мебелью. Аллочка и мама сидели на диване, слушая с интересом рассказы папы о событиях давно прошедших дней. Впервые в жизни он осмелился рассказать нам, своим детям, правду о своем участии в гражданской войне на стороне белых, о том, что он был в чине капитана, командиром пулеметной роты у генерала Врангеля[284]. Он оборонял легендарный Перекоп. Он был и у Деникина[285], и у Петлюры[286], и в плену у Красной армии. Папа рассказывал о поражении белых и его постоянном страхе быть разоблаченным как белый офицер. «Особенно после того, как я стал отцом вашим, детушки мои родные! — Папа притянул нас к себе и крепко обнял. В его глазах стояли слезы. — О Боже, слава Тебе, что я дожил до этого дня! Неужто их больше нет и не будет больше?..»

Папа сел в кресло и задумался, подперев голову ладонью. Я стал рассказывать о моих впечатлениях, о виденном и слышанном на улице, в тюрьме, в кафе. Долго мы не спали в этот памятный вечер. Лежа в кроватях, каждый из нас думал о том, что произошло, что было понято и не понято каждым по-своему, в разной мере, глубине и степени. Но все мы были согласны в одном — жизнь, которой мы жили до сегодняшнего дня, закончилась. Начиналось что-то новое, может быть, и «гирше», но другое. Засыпая, я думал о европейских городах, иллюминированных ночами, утопающих в зелени днем, их широких многолюдных улицах и высоких домах. Видел себя среди них гордо идущим. И уже совсем во сне слышал музыку и песню: «Ди ганце Вельт ист фоль Музик»[287].

Этой песней, ее словами и смыслом этих слов, вселяющих надежду и желание жить, и бороться, и побеждать, окончился для меня день 19 сентября 1941 года.

Во сне, в ночь на 20 сентября 1941 года, я сидел за столом, развалившись в кресле, в роскошном ресторане в Сингапуре или Рио-де-Жанейро — не помню точно — и обнимал за стройную талию какую-то нарядную блондинку с огромным глазами, смотрящими на меня со страстью, как и я на нее, когда вдруг услышал голос будящего меня Витюшки Козубовского — моего любимого друга, которого я называл Пантелеем за его «отечественный» нос и добродушный нрав, за его преданную любовь и белую зависть ко мне. Милый, бедный мой друг Витюшка был рожден неудачником. Почему? Да вот — «неисповедимы пути Твои, Господи!» Более полного и определенного ответа на этот вопрос нет. Витюшка был старше меня на два года, следовательно, и раньше меня стал мечтать о будущем, о карьере штурмана дальнего плавания. Экзотика южных стран и морей, в джунглях и прериях, открываемых необитаемых островах, трудностях и опасностях и прочих заманчивых прелестях, которые сулила профессия моряка, соблазняла всех нас. «По морям и океанам злая носит нас звезда…»[288] — напевал мой безусый красноносый Пантелей, заразивший и меня этой страстью к познанию мира путем подвигов и скитаний.

Но когда окончил он седьмой класс и мог ехать в Херсон поступать в Морской техникум, вдруг ни за что ни про что арестовали его отца — молодого способного научного работника, «человека из народа», даже заслуженного красного партизана, бойца Чапаевской дивизии[289]. Он плакал в зале кинотеатра, вспоминая знакомых людей и события, в которых участвовал лично.