ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы - Александров Кирилл Михайлович - Страница 19

Немцы ужасно любили в качестве наказания и острастки жечь деревни, а после этого вообще нечего уже было терять. Разве это тоже не надежный способ пополнения партизан? А тут еще двухсторонняя провокация со стороны полиции и других «русских» властей — невозможность своими силами сопротивляться разбойникам за отсутствием оружия и сомнительная помощь охранных отрядов, которые сами были иногда не лучше других партизан. Комментарии, конечно, излишни.

14. Три района, в которых у нас была заведена крестьянская самооборона, были единственным, которые не обращались к немцам за помощью во время сельскохозяйственных работ. Они сеяли и растили в условиях относительного спокойствия, вводя этим в заблуждение многочисленное немецкое начальство и вызывая нездоровое любопытство русской администрации. Только членам группы было известно, какие маленькие кровавые трагедии скрываются под этим завидным спокойствием. Иногда же это были не только трагедии, но и страшные тайны. Так, например, еще во время весеннего сева в мужичка одной из зуевских деревень[110], работавшего в поле, было из леса сделано несколько выстрелов. Пока удивленный мужик делал вид, что бросил работу и уходит с поля, дежурная группа самоохраны, скрывавшаяся тоже в лесу, вышла в тыл стрелявшему и быстро покончила с ним. К всеобщему удивлению и замешательству лесной стрелок оказался городским полицейским, проходившим, очевидно, со своим казенным оружием по какому-то тоже казенному делу в этих местах. Полицейского зарыли вместе с его винтовкой под тем же самым кустом, из-под которого он стрелял. Предполагал ли кто-нибудь в городе, где и как окончил он свои дни?

Единственным человеком из немцев, не столько удивлявшимся, сколько восхищавшимся внешнему спокойствию, царившему в районах крестьянской самоохраны, был, конечно, наш милый фельдкомендант. Все благополучные деревни «Республики Зуева», как их тогда в независимости от района начали в шутку называть, были у фельдкоменданта тщательно занесены на его собственную карту Полоцкого округа. Комендант, конечно, был уже давно лично знаком и с Зуевым, и с двумя другими членами группы, приставленными к делу крестьянской самоохраны. Догадывался ли он о том, что мы имеем оружие? Не знаю; до поры до времени ни он, ни мы больше не касались этого вопроса. Но комендант ведь был военный человек…

15. Я заканчиваю свой перечень одним любопытным явлением. Начиная с лета 1942 года, особенно после шума, разгоревшегося вокруг недоброкачественного хлеба, фельдкомендатура начала все больше и больше интересоваться городскими делами, вызывая этим ревнивое недовольство ортскоменданта. Скоро этот интерес стал приобретать и конкретные формы. Церковные, школьные, финансовые и дорожностроительные дела перешли почти целиком в ведение фельдкомендатуры. Но самое важное было то, что, желая «разгрузить» ортскомендатуру, фельдкомендатура взяла на себя выдачу пропусков из города. Прием посетителей в фельдкомендатуре был поручен двум прекрасно говорившим по-русски зондерфюрерам, балтийским немцам, неизменно внимательным и вежливым в обращении с населением. Народ повалил в фельдкомендатуру не только за пропусками, но вообще чуть ли не со всеми своими нуждами и делами. Замкнутый порочный круг — горуправа, русская полиция, Гестапо, ортскомендатура — был таким образом окончательно разорван.

Нельзя отрицать, что нашей группе сразу же сильно повезло: за несколько месяцев ей удалось достигнуть многого, о чем она раньше и не могла мечтать.

Тем не менее, несмотря на успехи, может быть, даже частично именно благодаря им, группа быстро зашла как бы в тупик: и так уже неопределенное положение ее становилось с каждым днем все труднее и труднее. Было ясно, что и как дальше делать. Слава Богу, о существовании группы в городе никто еще не знал. Но за голову о. Иоанна уже было назначено партизанами сначала пять, а потом десять и, наконец, пятнадцать пудов хлеба. Это была очень хорошая цена по тем временам. Мои постоянные встречи со стареньким священником были также у всех на виду. Кроме того, на протяжении короткого времени, каких-нибудь полутора-двух месяцев, меня уже несколько раз вызывали на «беседы» в Гестапо. Со мной были вполне вежливы («Не то, что НКВД», — невольно думалось мне) и как бы не допрашивали, а просто «разговаривали» обо всем понемногу и ни о чем в особенности. Но Гестапо было создано не для салонных разговоров, и интерес этого учреждения ко мне никак нельзя было считать хорошим признаком.

Приглашали в Гестапо два раза и о. Иоанна. «Разговор» вертелся больше вокруг его проповедей, всегда окрашенных в русские национальные цвета и очень смелых по тому времени. Ему намекнули, что желательно было бы, чтобы он представлял свои «конспекты» на предварительную цензуру. Умный старик, ссылаясь на свою малограмотность, предложил им со своей стороны, чтобы Гестапо составило для него несколько хороших «конспектов» на богословские темы. Так из этого разговора ничего не вышло. В другой раз ему предложили попробовать служить не на славянском, как обычно, а на так называемом белорусском языке. Отец Иоанн не возражал, но выразил пожелание, чтобы немцы сейчас же открыли школу белорусского языка, ибо он, хоть и чистокровный белорус, но такого языка не знает. «Стар уж я для учения, да и коллеги ваши из НКВД отшибли у меня разум, — сказал он. — Но для вас я постараюсь: года через три начну служить не то что на белорусском, а хоть и на немецком языке — на каком прикажете. Только вот курсы, курсы скорее открывайте». Так они от него ничего и не добились. Отпустили с миром, но чувство неусыпно наблюдающего глаза родило у нас в душе тревогу.

Церковный староста Софийского собора, один из самых деятельных членов группы, имел неосторожность непочтительно выразиться при посторонних об «отцах города»: были употреблены такие слова, как «безбожники» и «большевики». И его и меня (как заведующего церковным отделом), каждого порознь, сейчас же вслед за этим вызвали для объяснения в ортскомендатуру. Старосте переводчик, он же непререкаемый глашатай воли коменданта, прямо сказал, что за дискредитацию властей, поставленных германским командованием, его загонят «куда Макар телят не гонял». Мне же объяснили более вежливо и пространно, что я несу персональную ответственность «за нездоровые настроения в приходах» и что, если я «не уйму своих попов», то меня придется заменить другим, более подходящим лицом. Очень выдержанный вообще переводчик был на этот раз явно не в своей тарелке.

Однако все это были относительные пустяки по сравнению с заботой о дальнейшей судьбе крестьянской самообороны, которую мы сами толкнули на такие рискованные пути. В этом деле кризис чувствовался особенно сильно. Нажим партизан быстро усиливался. Партизаны подбрасывали Зуеву письма, в которых сначала уговаривали его, а потом стали угрожать. Можно было думать, что партизаны готовят серьезное нападение на гнезда крестьянского сопротивления, чтобы разом покончить с ним. Их, очевидно, еще удерживали от этого недостаток собственных сил и неизвестность: они понимали, что у крестьян самоохраны есть какое-то оружие, но не знали точно, сколько и на каких правах. И тем не менее все соображения, особенно те, которые мы старались строить от лица самих партизан, заставляли нас вот-вот ожидать большого нападения. Отбивать его, имея по одной винтовке на деревню, нечего было и думать. А вынуть из тайников большее количество оружия (оно хранилось в достаточном количестве на дне озера) — к чему, может быть, хотели нас вынудить партизаны своими письмами — это значило подвергаться смертельной опасности со стороны полиции и немцев, которые могли обвинить нас в подготовке восстания или еще Бог знает в чем.

Кстати, с русской полицией у самоохраны уже были такие неоднократные столкновения, не считая того случая, который был описан в предыдущей главе. Полицейские по два, по три и больше человека захаживали в «наши» деревни, и часто трудно было понять, зачем. Это, во всяком случае, было очень похоже на соглядатайство. Они держали себя нагло, грубо и вызывающе оскорбительно. Они не задерживались в деревне на ночь, а дать им решительный отпор без оружия днем было невозможно. Показать же оружие значило навлечь на себя карательную экспедицию.