Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 67
- Предыдущая
- 67/114
- Следующая
– Когда он устроится-то, вечный мир?
– Бог милостив. Прикажи, государь, на одном из денежных дворов чеканить серебряную монету в запас. К перемене денег надо заранее готовиться.
Алексей Михайлович придвинул к себе бумагу.
– Четверть ржи в пятьдесят втором году стоила сорок копеек, а в нынешнем – три рубля, пуд соли с двадцати копеек поднялся до семидесяти трех, ведро вина стоило семьдесят пять копеек, теперь за пять рублей не купишь. И это цветочки, ягодки надо ожидать весной, все товары вздорожают вдвое и втрое… Это Ртищев так думает, и Родион Матвеевич Стрешнев с ним согласен.
– А что же ты с Ильей Даниловичем сделаешь? – спросил Борис Иванович.
– Да уже сделал. Морду ему набил. Никуда теперь не показывается, синяки прячет… Ты посоветуй, что мне ответить в сибирские города, как унять разбой, учиненный купцами?
– Строго надо поступить, Алеша. Сам видишь, ты к людям с лаской, а они к тебе разве что не с топорами. Всю пушнину забери у них в казну, и серебро – в казну, чтоб неповадно было наживаться на бедах царства.
– Господи, когда же на Руси легко будет жить?
– После Страшного суда, Алеша. – Посмотрел на царя глазами любящими, да так, словно в последний раз видит. Снова заплакал. – Прости, Алеша. И за серебро прости, за все. Не оставь жену мою без защиты, коли что, – завистников у меня всегда было много.
– Борис Иванович, какие ты речи говоришь ненужные!
– Да это я так, – улыбнулся виновато, нарочито ободрился, но губы вдруг снова задрожали, лицо сморщилось, и сквозь хлынувшие слезы прошептал: – Жалко тебя.
На Косьму и Дамиана, 1 ноября, Анну Ильиничну, супругу Бориса Ивановича, подняли до света.
– Боярин зовет.
У дверей спальни стоял священник. Анна Ильинична испугалась, остановилась.
– Он ждет, ждет! – сказал священник, суетливо отворяя дверь.
Зоркие молодые глаза смотрели на нее с высоко поднятых подушек. Белая голова и белое лицо сливались с белизной полотна, одни глаза сверкали.
– Анна! Тихая моя Анна! Я знаю. Я погубил твою жизнь. Я не дал тебе детей. Прости меня, сколько можешь.
Анна Ильинична припала к руке Бориса Ивановича, слезы полились ручьем. Она торопливо вытирала мокрое место и окропляла вновь.
– Ступай, – сказал ей Борис Иванович. – Мне надо успеть исповедаться. Позови…
Она испуганно закивала головой, отступая от постели, и снова сияли ей вослед молодые, не потерявшие света глаза.
Нежданные радости
Ожидая ссыльного протопопа, царь говорил Федору Ртищеву:
– Хочу окружить себя людьми светлыми, в вере сильными. Оттого и рад, что Аввакум приезжает жив-здоров. Бог его ко мне ведет.
Но, въезжая в Москву, протопоп Аввакум благодарности к воротившим его из сибирского небытия не испытывал. На московские хоромы, на шустрый люд, на Божии храмы смотрел как на мерзость запустения.
– Батька, неужто не рад? – охнула Анастасия Марковна. – Москва, батька! Два года ехали и приехали. Слава тебе, Царица Небесная!
– Где же два, все одиннадцать!
– Глянь на Прокопку, на Агриппину – головами-то как вертят! Вспоминают…
Не сговариваясь посмотрели на Ивана. Сидел задумавшись, уставя глаза в спину вознице.
– Может, Корнилку вспомнил! – шепнула Анастасия Марковна. – Ваня любил Корнилку. Батька, купола-то сияют!
– Блеску много, аж глаза режет. В Вавилон, матушка, мы прибыли. В царство погибели. Гляжу на людей, и ужас меня берет – все отступники! Жиды предали Христа в царствие Ирода, а русаки – в царствие Алексея Михайловича. Помяни мое слово, расплата впереди. Соломон строил храм сорок шесть лет, а римляне разрушили в три дня. И наши соборы будут в прахе лежать, ибо нет в них места Духу Святому.
– Не грозись, Петрович! – припала к мужнину плечу протопопица. – Страшно! Милостив Бог! Заступница защитит нас, грешных…
– Куда везти-то? – повернулся к протопопу возница.
– К Казанскому собору. Кто-нибудь из прежних духовных детей приветит. Жив ли, господи, братец Кузьма?
Ехали уже по Никольской улице, мимо боярских хором. Аввакум, напустив на лицо суровости, выгнул бровь дугой, насмешил Федора-юродивого.
– Ну и дурак же ты, батька!
Протопоп вздрогнул, будто воды ему холодной за ворот плеснули. Сказал Федору со смирением:
– Спасибо, голубь! От греха спас.
Все шесть подвод, с детьми, с челядью, со скарбом, остановились у ограды Казанского собора.
Аввакум перекрестился, вылез из телеги, попробовал, озоруя, ногой землю.
– Ничего! Московская твердь держит.
Пошел всем семейством в храм приложиться к иконе Казанской Божией Матери. Когда же, отступив, творил молитву, его окликнули:
– Батюшка, ты ли это?!
– Афанасьюшко! – узнал Аввакум. – Экая борода у тебя выросла.
– Ты бы дольше ездил, батюшка. У меня хоть борода, а у иных копыта да хвосты повырастали. Благослови меня, страдалище ты наше!
Благословил Аввакум духовного дитятю.
Обнялись. Умыли друг друга благостными слезами. К Афанасию и поехали.
Избенка у Афанасия была невелика, но христианам вместе и в тесноте хорошо.
– Сей кров даден мне от щедрой боярыни благой, Федосьи Прокопьевны. Зимой тепло, печка уж очень хороша, летом прохладно, – похвалил свое жилье Афанасий.
– Знаю, молитвенница. Крепка ли в исповедании? Не юлит ли в Никонову сторону?
– Шаткое нынче время, батюшка, – уклончиво сказал Афанасий.
Женщины принялись обед стряпать, Аввакум же сел с хозяином расспросить о московском благочестии, сколь много пожрала Никонова свинья.
– В кремлевских соборах новые служебники, но за старые ныне не ругают, – обнадежил Афанасий протопопа. – Среди бояр тоже есть люди совестливые. Крепок в вере дом Федосьи Прокопьевны Морозовой. У царицы, в домашней ее церкви, по-старому служат! Милославские и Стрешневы Никоновы новины невзлюбили. Соковнины, Хованские – тоже добрые все люди, боятся Бога.
– Я-то думал, в пропащее место еду, а не всех, не всех ложь в патоку окунула! – возрадовался Аввакум.
– Не всех, батюшка! Многие рады от новин отстать!
– Что же не отстают?
Афанасий вздохнул, развел руками.
– Павел, архимандрит Чудова монастыря, говорил дьякону Федору, что в Успенском соборе служит: «Старое благочестие право и свято, старые книги непорочны».
– Так что же они, бляди?! – взъярился Аввакум. – Все Никона боятся?!
– Никон, батюшка, – медведь с кольцом в носу. Павел-то так сказал: «Не смеем царя прогневить. Царю угождаем».
Аввакум привскочил, но тотчас сел, уставясь глазами в пол.
– Ничего понять не могу!
– Батюшка, а никто не понимает, – кротко признался Афанасий.
Влетела, хряпнув за собой дверью, девка-работница. Глаза как у совы.
– Карета скачет!
– Так и пусть скачет! – удивился испугу работницы Афанасий.
– Да к нам!
– К нам?!
А уж лошади у крыльца фыркают, сапоги в сенях топают. Дверь отворилась, и, скинув шапку, вошел осанистый, богато одетый человек. Перекрестился на икону по-старому, поклонился хозяину дома, потом уж и его гостю, но обратился к Аввакуму:
– Окольничий Федор Михайлович Ртищев кланяется и зовет тебя, протопопа, быть гостем. Карету свою за тобой прислал.
Аввакум вышел из-за стола.
– Марковна!
Анастасия Марковна показалась, поклонилась человеку Ртищева.
– Шубу подать, батюшка?
– Незачем украшать себя перед великими людьми, коли перед Богом честной жизнью не красуемся, – сказал как по писаному. – Ты, Марковна, благослови меня.
– Что ты, батюшка!
– Благослови, прошу, ибо в смятение пришла моя душа. В цепях на телеге возили, на дощаниках топили, на собаках тоже скакал, а вот в каретах ездить не доводилось.
– Давай-ка я тебя благословлю! – закричал Федор-юродивый, кинулся к печи, схватил веник, огрел протопопа по спине. – Вот тебе, великий господин! Вот тебе, знатная персона!
– Довольно! – сказал Аввакум, ничуть не рассердившись. – Довольно, говорю!
- Предыдущая
- 67/114
- Следующая
