Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 40

• Предыдущая
• 40/114
• Следующая

Чадо боярыни Морозовой

Алексей Михайлович сразу после заутрени приехал к учителю своему, человеку роднее родных, к Борису Ивановичу Морозову.

– Привезли осетра поутру. Живого! Я тотчас собрался и к тебе, порадовать свежей рыбкой.

Пятеро слуг вошли в светлицу с огромным осетром. Осетр бился, и дюжих царевых слуг пошатывало.

– Каков?!

– Спасибо за память! – Борис Иванович потянулся поцеловать государя в щеку, но тот опередил старика, расцеловал.

– На кухню тащите! – махнул рукою на осетра. – Борис Иванович, я к тебе душой отдохнуть. Сбежал, от всех сбежал.

Проворно улегся на лавке, заложив руки за голову и прикрыв глаза, попросил:

– Почитай, как в былое время.

– А что же почитать?

– Да хотя бы жития. Сегодня-то у нас что? Одиннадцатое? Великомученик Мина, мученики Виктор и Стефанида. Мученик Викентий, преподобный Федор Студит… Чудотворец юродивый Максим… Почитай про Максима да про Студита. Из своей книги почитай.

Борис Иванович улыбнулся, достал из ларца толстую, рукой писанную книгу, открыл. Начал читать, а голос дрожит. Все вспомнилось, все. Алеша – мальчик добрый, порывистый, а он, учитель его, – молодой, затейливый, весь в надеждах. На боярство, на богатство, на первенство. И все у него было – боярство, богатство, первенство. Богатство и ныне прибывает, но столь же резво прибывают и годы. Ничто не в радость. Все желания изжиты. Все исполнилось…

– «Святой Максим избрал ко спасению путь тернистый и тяжкий. Христа ради принял он на себя личину юродивого, – читал Борис Иванович, совершенно не вникая в слова. – Ходил Максим летом и зимой почти совсем нагим и любил приговаривать: «Хоть люта зима, но сладок рай». Обездоленных он поучал: «Не все по шерсти, ино и напротив… За дело побьют, повинись да пониже поклонись, не плачь битый, плачь небитый. Оттерпимся, и мы люди будем, исподволь и сырые дрова загораются. За терпение даст Бог спасение». Но не только слова утешения говорил святой…»

– Погоди, Борис Иванович! – попросил государь. – Давай-ка поразмыслим… Хорошо сказано: «Оттерпимся, и мы люди будем». Про нас говорено! А ведь сколько лет тому? Скончался блаженный в 1434 году. – Две сотни лет!.. Русь еще под татарами была, и конца нашествию не ведали. А юродивый – ведал! Оттерпимся! Вот и оттерпелись. Соединит нас Бог с Украиной, и не только сами людьми будем, но и всех угнетенных православных людей на Востоке и на западе вызволим из-под супостатов, чтоб тоже о себе сказали: «Вот мы и люди теперь».

Борис Иванович слушал царя, да не больно слышал. Думал о потаенных своих былых и былью поросших чаяньях. Примеривался-таки к царскому месту! В свояки навязался… Да Бог шельму метит…

Сощуря глаза, зорко глянул на своего воспитанника, покойно лежащего на его лавке: «Неужто царь никогда не подумал о том, к чему тянулся учитель его? Неужто и в недобрый час мысли не допускал?»

– Алеша! – окликнул.

– А? – Царь посмотрел на Бориса Ивановича.

– Да так я. По глазам твоим соскучился.

Алексей Михайлович улыбнулся.

– Хорошо мне с тобой… Ты почитай, почитай…

Борис Иванович жесткой маленькой рукой отер уголки сухих своих губ. «Алексей не думал о предательстве ближних. Ему такое в голову не приходило. Ведь он-то всех любил, а кого не любил, так терпел и горевал о нелюбви. По себе и других судит. Оттого и счастлив. Легкий человек».

– «Преподобный Федор Студит родился в 758 году в Царьграде, – прочитал наконец Борис Иванович. – Отец его Фитин был сборщиком царских податей. В ту пору злочестивый император Константин Копроним увлекся ересью иконоборцев…»

– Страшно быть царем! – сказал Алексей Михайлович.

– Отчего же?

– Да вот видишь. Копроним. Я помню, он царствовал больше тридцати лет, а всего и нацарствовал – «злочестивый».

– За гонительство!

– А как царю без гонительства прожить? Терпишь-терпишь… Вон мои толстобрюхие думцы! Россия на войну встает, а они, вместо того чтоб полки готовить, по углам шепчутся… Им бы только спать да жрать, прости господи! Шляхта польская православных украинцев истребляет по одной злобе, а толстобрюхие мои и слышать про то не хотят. Не только ум проели, но и совесть… Истопник руку топором посек, и то горестно и страшно, а тут тысячи гибнут…

Борис Иванович отложил книгу.

– Побольше умных людей надо около себя держать. Родовитым ничего, кроме спеси их, не нужно, все у них есть.

– Им и на царство начхать! – рассердился Алексей Михайлович. – Начхать, начхать! Без местничества ни одно дело не обходится.

Борис Иванович, согласно кивая головой, сказал:

– На дворян взоры свои обрати. Дворяне царю служат – ради правды и душевного призвания. В том их жизнь – царю служить. Наград великих за службу они не имеют, им уж одна ласка царская – награда.

– Есть у меня на примете такие люди, – сказал государь. – Я уж про то думаю. С нашим боярством в пух и прах провоюешься.

– Ты псковского дворянина Ордина-Нащокина возьми на службу. Он во Пскове во время бунта ловко управлялся, – посоветовал Морозов.

Пообедали вместе.

После обеда соснули. И тут приехала гостья, Федосья Прокопьевна со своим сынком. Для того и приехала, чтоб показать Борису Ивановичу племянника – его надежду. И радость, наследника всех богатств и владений обоих Морозовых, и Глеба, и Бориса.

Царь пожелал поглядеть отпрыска.

Мальчика привели Анна Ильинична и Федосья Прокопьевна.

Одет он был в льняную белую рубашку. Из украшений – красный шнур на швах и речной жемчуг вокруг ворота.

Вошел, перекрестился на икону. Поднимая руку, полыхнул алыми шелковыми клиньями под мышками.

«Как горихвостка!» – улыбнулся Алексей Михайлович.

Мальчик, помолившись, подошел к государю, поклонился, коснувшись рукой пола. Постоял, разглядывая нарядного человека большими грустными глазами, потом кинулся со всех ног к дядьке, прыгнул ему на руки, и оба они засмеялись, счастливые, знающие какую-то особую, им только ведомую тайну.

Государь, улыбаясь, подошел к свояченице, троекратно облобызал и несколько растерялся перед Федосьей Прокопьевной. В глазах у нее сверкнула насмешка, и он, снова рассмеявшись, взял ее за плечи и поцеловал, чувствуя и на своих щеках легкие счастливые поцелуи.

– Каков сынок-то! – сказал государь. – Сначала Богу, потом царю и – прыг к дядьке на руки.

Подошел к мальчику, погладил рукою по щеке.

– Расти большой – царю в помощь.

От Морозова Алексей Михайлович поехал к своим сокольникам. Мысль озарила.

Тайный знак

Верховный подьячий сокольников Василий Ботвиньев встретил государя доброй новостью.

– Вешняка неделю назад пускали в Хорошеве. Первая для него охота, а показал себя удальцом. Сделал дюжину ставок и взял сойку.

– Хорошо, напомнил! – засмеялся государь. – Меня в Вешняки в гости звали, сыновья Никиты Ивановича Одоевского. Ну, показывай птицу.

Сокол Вешняк был пойман весною в селе Голенищево. Село было патриаршье. Никон сам поднес государю птицу со словами: «На радость, на охотничью удачу, «утешайся сею доброй потехою зело потешно и угодно и весело».

Последние слова были из «Урядника сокольничаго пути», сочиненного самим Алексеем Михайловичем.

Сокол Вешняк был невелик, но птичьей статью превосходил многих.

– Д-рыг-ан-са, – сказал государь Ботвиньеву.

Ботвиньев подал голубиное крыло с мясом. Сокол накинулся на еду так, словно его целую неделю морили голодом.

– Жадная птица, но лишнего куска не съест.

– Хороший будет охотник, – сказал царь. – Пошли, почитаешь… «Урядник» почитай.

Ботвиньев удивления не выказал, взял книгу.

– Откуда читать?

– Откуда хочешь.

Подьячий улыбнулся и ткнул пальцем наугад.

– «Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига кречатья добыча. Угодительна потешна дермлиговая перелазка и добыча. Красносмотрителен…»

• Предыдущая
• 40/114
• Следующая