Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - Хейстингс Макс - Страница 18

Восторженные британские патриоты в начале лета 1914 года планировали отметить в июне следующего года столетний юбилей битвы при Ватерлоо, намереваясь особо отпраздновать то, что уже целый век британская армия не проливает кровь в Западной Европе{78}. Однако это не мешало строить осторожные планы насчет возобновления кровопролития. Британская и французская армии начали штабные переговоры в 1906 году, а годом позже Британия подписала соглашение с Россией. Однако у русских появился повод усомниться в лояльности своей новой союзницы, когда в 1912 году на британской верфи заложили для турков два линкора, грозящих серьезно пошатнуть господство царя на Черном море. На возмущение Санкт-Петербурга Министерство иностранных дел ответило, что не вправе вмешиваться в частные коммерческие контракты. Тем временем британская военно-морская миссия оказывала поддержку турецкому флоту, а Лиман фон Сандерс обучал турецкую армию.

За ужином с Ллойдом Джорджем в 1908 году Бетман-Гольвег, распаляясь и размахивая руками, возмущался «железным кольцом», которое куют враги вокруг его страны: «Англия обнимается с Францией, заводит дружбу с Россией. Но ведь не на любви строится эта дружба, а на ненависти к Германии!»{79} Бетман-Гольвег ошибался. В Антанту Англию привело не столько стремление заполучить Россию и Францию в союзники или партнеры против кайзера, сколько желание сократить число собственных врагов. Постепенно приходило понимание (по крайней мере в Уайтхолле), что огромная империя, которой так гордятся британцы, рискует превратиться из источника благосостояния в экономическую и стратегическую обузу. Противостояние российскому владычеству в Центральной Азии и связанная с ним «большая игра» требовали немалых усилий и средств. Конфронтация Британии с Францией в 1898 году в верховьях Нила (Фашодский кризис) обострила давнюю вражду и ревность. Поэтому в первое десятилетие XX века Антанта напоминала не трехсторонний союз, где Британия выступала бы активной и преданной участницей, а два параллельных процесса снижения напряженности между Англией и Россией и Англией и Францией.

Российский министр иностранных дел Сазонов прекрасно понимал, как необходима Британия его стране и Франции. 31 декабря 1913 года он писал: «Обе державы [Франция и Россия] вряд ли способны нанести Германии смертельный удар даже в случае успеха на поле боя, который тоже под большим вопросом. А вот участие Британии может оказаться для Германии роковым»{80}. В этой связи министра иностранных дел возмущали «колебания и уклончивость» Лондона, которые он считал серьезной помехой политике сдерживания. Однако Британия по-прежнему относилась к России с прохладцей. Многим доблестным демократам претила мысль, что их страна будет связана с абсолютистской автократией или, что еще хуже, с ее балканскими протеже. В преддверии июльского кризиса 1914 года корреспондент Le Figaro Раймон Рекули столкнулся в дверях Министерства иностранных дел в Париже с британским послом сэром Фрэнсисом Берти. Посол, получивший среди коллег прозвище Бык, какое-то время сокрушался о состоянии Европы, затем спросил: «Вы доверяете русским? Мы нет, ни капли! Да и сербам тоже. Поэтому нашей стране не с руки влезать в драку, в которой замешаны русские и сербы»{81}. Кроме того, многие британцы, особенно старшее поколение, не особенно одобряли перспективу участия в конфликте на стороне Франции. Лорд Розбери еще в 1904 году, когда его коллеги-консерваторы радовались созданию Антанты, бросил в сердцах: «Вы все заблуждаетесь. Это закончится войной с Германией!»{82} Пожилая леди Лондсборо, внучатая племянница Веллингтона, в разговоре с Осбертом Сиуэллом в 1914 году сказала: «Я больше боюсь не немцев, а французов!»{83}

Недоверие было взаимным. Президентом Пуанкаре в стремлении как можно скорее упрочить военный союз с Россией двигал прежде всего страх, что Британии в нужный момент не окажется рядом. В отличие от Франции с Россией, Британия никаких тайных двусторонних соглашений, обязывающих ее поддержать остальных в случае удара, не подписывала, лишь на словах обещая помощь и участвуя в переговорах военных и военно-морских штабов. Обсуждение возможной отправки экспедиционных войск во Францию началось в декабре 1908 года. После этого на заседании подкомиссии Комитета обороны империи 23 августа 1911 года, где присутствовали Асквит и Черчилль, всесторонне обсуждалась вероятность вмешательства Британии в случае развязывания войны в Европе. Согласно предположению одного современного историка, это заседание и «подготовило почву для вооруженной конфронтации между Британией и Германией». На самом деле это сильное преувеличение: Асквиту ли было не знать, как тяжело будет уговорить свою собственную партию и парламент одобрить участие в европейском конфликте?

После заседания комитета премьер-министр писал недовольно, что «все политические вопросы оставались и должны оставаться в ведении Кабинета, они находятся вне компетенции военного и военно-морского командования». Генри Вильсон – старший офицер британского штаба – возмущался: «Пока никаких окончательных соглашений с Францией о совместных военных действиях нет, есть только очень неохотное согласие, данное Генеральному штабу правительством, насчет дальнейшего сотрудничества»{84}. Примерно так дело и обстояло. Заместитель министра иностранных дел сэр Артур Николсон напомнил министру в августе 1914 года: «Вы раз за разом обещаете месье Камбону [французскому послу], что в случае агрессии со стороны Германии вступитесь за Францию»{85}. Ответ Грея подтверждает, что французы не зря подозревали англосаксов в двуличии: «Да, но мы ничего не подписывали».

Один из недавних исследователей этого периода предположил, что министры и генералы Асквита после заседания 1911 года занялись «активной подготовкой к войне»{86}. Какие-то предупредительные меры и планы на случай войны действительно имели место: например, резервирование под госпиталь экзаменационного колледжа Оксфордского университета. Однако назвать эту подготовку активной было бы преувеличением. Британская политика на этапе становления Антанты (это проявилось и в общем настрое на заседании Комитета обороны в 1911 году) озадачивала тем, что правительство, признавая возможность участия в войне на Континенте, собиралось выставить для этих целей несоразмерно маленькую армию. Уинстон Черчилль писал впоследствии, что в 1890-х годах, когда он был еще молодым офицером кавалерии, его и других военных сильно беспокоила незначительность британской армии по сравнению с континентальными: «Ни один ура-патриот, ни один воинствующий штабист… даже в запале не допускал мысли, что наши крошечные войска снова пошлют в Европу»{87}. Через 15 лет, несмотря на проведенную Холдейном реформу, британская армия все равно оставалась мизерной по континентальным меркам. Военный бюджет 1913 года никоим образом не отражал предполагаемой ведущей роли Британии в разрешении европейского конфликта. Экспедиционные войска получили такое расплывчатое наименование именно потому, что никто не знал, где именно за рубежом им придется воевать – в Индии, в Африке или на Ближнем Востоке.

Вновь проявилась традиционная и нелепейшая британская твердолобость, повторяющаяся из века в век, не исключая и XXI столетие: в знак серьезности благих намерений снаряжается небольшое войско, словно не замечая, сколь оно несоразмерно решаемым задачам. С 1907 года лорд Нортклифф ратовал в своей Daily Mail за всеобщий призыв, чтобы создать достойную масштабам империи армию, однако его кампания не встретила поддержки. Главным образом правительство Асквита (конкретно министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея) винили в том, что проводимая им политика явно признавала, что Британия не останется в стороне в случае общеевропейского конфликта, поскольку владычество Германии на Континенте было недопустимо, однако практических мер для участия в подобной схватке не предпринималось.