Семь трудных лет - Чехович Анджей - Страница 14

Я встретил несколько офицеров и подофицеров поляков, которые продолжали считать, что из охранных рот еще удастся создать армию. Например, поручник Шнук или Шмук — фамилию я уже не помню — обычно говорил о себе, что был офицером уже в период Варшавского восстания. Он любил муштру. Усердно следил, чтобы солдаты нашей роты были энергичны, имели пружинистый шаг и молодецкую выправку. Но что можно было требовать от «молодца» шестидесяти лет и с ревматизмом.

Вторая группа — это офицеры и подофицеры, которые, не говоря этого прямо, всем своим обликом давали понять, что их собственная жизнь не сложилась так, как могла бы, а следовательно, и в нас они видели людей внутренне сломленных, разочарованных. Когда они давали приказания или поручения, в интонации их слов, каждом жесте можно было прочитать: «Вам не повезло, мне тоже, но вместе мы можем что-нибудь сделать, чтобы хоть чем-то компенсировать отсутствие удачи».

Третья группа — это циничные проходимцы, которые старались нажиться на водителях и вахманах из охранных рот. Для них любой способ был хорош. При мне в Штейерберге произошел весьма пикантный случай. Связан он был с подофицером, нашим официальным начальником. Его называли просто Зайцем. В Штейерберге почти все имели прозвища. Однажды Заяц приехал из Хампа в компании женщины, по которой было видно, что она живет с каждым, кто готов ей заплатить.

Заяц энергично принялся за дело. Он приказал освободить комнату, завел туда свою гостью, сам уселся возле двери и установил цену — двадцать марок. Образовалась очередь. Из выплаченного «гонорара» Заяц забрал себе половину.

Каждый служивший в охранных ротах отдавал какой-то процент своего жалованья «на культурно-просветительную деятельность». На эти деньги выпускался журнал «Последние известия». Была у нас также библиотека и читальня, куда приходила эмигрантская пресса и некоторые журналы из Польши. Однако на что шли остальные деньги из этих обязательных поборов? На эту тему разговаривали часто. Говорили, что собранным фондом распоряжаются несколько проходимцев, устроившихся где-то наверху на теплых местечках. На получаемые суммы они без стеснения ведут «культурную» жизнь в избранном обществе.

Более непосредственно затрагивали нас частые «добровольные» сборы денег. Цели, для которых они предназначались, почти всегда были сформулированы в очень патриотическом духе. Устроители сборов прекрасно понимали, что поляки в охранных ротах — это люди когда-то обманутые, когда-то запуганные и ныне беспомощные. Их легко купить на патриотическую фразу, что и делалось. Деньги собирали для бездомных летчиков 303-й эскадрильи, для инвалидов битвы под Монте Кассино, на школы для их детей в Великобритании, для вдов погибших… Одни говорили, что это липа, другие молчали, но и те и другие платили, чтобы не раздражать шефов.

Четвертая группа наших чинов в ротах — это вконец опустившиеся люди. Они ничего уже не хотели, кроме водки и дешевых утех. К одному из них я присмотрелся поближе. Кем он был до войны? Что делал во время войны? Рассказывали разное. Кто-то мне говорил, что он был ротмистром, держал прекрасных лошадей и любил шикарных женщин. Во время войны он примкнул к подпольной организации, которую, как оказалось, создал гитлеровский провокатор. Когда это обнаружилось, он пробовал реабилитировать себя в борьбе с немцами, но ни одна организация не хотела его принять. Тогда он начал действовать самостоятельно, и вновь у него что-то не вышло. В декабре 1944 года он был арестован гестапо. Попал в концлагерь. Когда он вышел оттуда, ему не хотели подавать руки. Устроился на службу в охранную роту, женился. У него уже были две почти взрослые дочери. С женой и дочерьми он приезжал иногда в роту. Пил в клубе-столовой, а его дочери с совершенно определенной целью пропадали в казарменных комнатах или в окружающем казармы лесу. Он не мог этого не видеть. Пил, много пил…

Разграничение водителей и вахманов, служивших в ротах, было проще. Эти делились на две категории: на «старых» и «новых». «Старые» иногда были моложе «новых», так как деление шло не по возрасту, а по стажу пребывания вне Польши.

Большинство «старых» — это бывшие военнопленные, которых, немцы вывезли в Германию во время войны. Попадались среди них и такие, которые сразу же после войны убежали из Польши на Запад. К «старым» причисляли также сыновей тех, кто с 1945 года жил в мюнстерском лагере, следовательно парней, если и не родившихся в Германии, то, во всяком случае, там воспитанных.

«Новые» — это недавние перебежчики из Польши, которые еще не сумели устроиться. Для них охранные роты были своего рода пересыльным пунктом, где они ожидали возможности или уехать за океан или получить более подходящую работу. К «новым» причислили и меня.

«Старые», особенно в более пожилом возрасте, рассчитывали уже на то, что, дослужив до своих 65 лет, они получат пенсию, разумеется, если до этого времени не будут ликвидированы охранные роты. Сплетни о ликвидации рот больше всего волновали «старых». И, что существенно, они не были полностью необоснованными. Американцы, например, часть своих охранных рот распустили. Через некоторое время они объявили набор в новые. Однако теперь они уже не принимали пожилых людей, сэкономив таким образом доллары, которые им причиталось бы истратить на пенсии через несколько лет. Не поступят ли англичане подобным образом, беспокоились люди. У «новых» не было таких забот. Из Польши они уехали относительно недавно, оказались в ФРГ в тот период, когда безработица там была ликвидирована и найти работу было относительно легко. Поэтому рассказы «старых» о голоде и угрозе безработицы они слушали с недоверием и усмешкой, почти так, как историю об одном старом вахмане, у которого нашли мешок сухарей. Над этим бедняком издевались даже тогда, когда стало известно, что этого человека гитлеровцы в течение какого-то времени держали вместе с советскими военнопленными в лагере, где убивали голодом.

Среди «старых» было много алкоголиков. Некоторые пропивали все, что зарабатывали, так что не имели даже гражданской одежды, в которой могли бы выйти за территорию казарм. В получку денег они не брали, так как все выплаты за них уполномочен был делать буфетчик, который в границах определенной суммы выдавал им алкоголь. Если у них было желание выпить еще, то они выклянчивали у коллег 50 пфеннигов на бутылку вина.

В период, когда я был в Штейерберге, известной личностью в казармах был некий Каланто, который в Германию попал в качестве военнопленного в сентябрьскую кампанию 1939 года. Днем он занимался главным образом подметанием территории. Летом еще солил огурцы, делая это весьма умело. Вечерами сидел в солдатском буфете и пил. Когда уже не имел, на что пить, разыгрывал вместе с одним литовцем примитивные пантомимы порнографического характера. В таких случаях почти всегда находился кто-нибудь, кто или ставил ему пиво, или давал полмарки. Одни потому, что их это веселило, другие просто из жалости к алкоголику.

Другой старый вахман — один из тех, кто как напился от радости по случаю падения третьей империи, так и не протрезвился до сих пор, — вышел однажды вечером из буфета бледный и шатающийся. Никто не обратил на него внимания, так как подобный вид не был для него чем-то необычным. А на следующий день его нашли на помойке мертвым. Он умер там от сердечного приступа. Может быть, быстрая медицинская помощь и спасла бы его от смерти, но кто знает, хотел ли он вообще, чтобы его спасали…

Солдатский буфет был главным пунктом, где сходились люди. Здесь каждый вечер собирались все, кто имел еще немного денег, чтобы выпить бутылку пива или купить сигарет. Первым буфетчиком, которого я застал, когда приехал в Штейерберг, был человек с разносторонними интересами. Он крал и обманывал, но каждый год совершал паломничество в Рим, чтобы увидеть папу и получить его благословение. Преемником этого буфетчика стал Дычковский, тот самый из Цирндорфа, носивший кличку Копыто. Он получил наконец право на политическое убежище, но устроиться в ФРГ не сумел. И вот, когда он написал мне, что ищет работу, я подбросил ему мысль занять должность буфетчика, которая как раз освобождалась в наших казармах.