Тимкины крылья - Курбатов Константин Иванович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/30

Он смотрел на меня остановившимися глазами и молчал. Мне показалось даже, что лицо его как-то сразу осунулось. И уже не осталось в нем ничего страшного. А были лишь усталые глаза и совсем стариковские морщины на лбу, впалых щеках и шее.

— Сядь и замолчи, — приказал он.

Расстегнув крючки на тесном вороте кителя, он указал мне глазами на стул.

Я сел. Меня все еще трясло. Правое колено дергалось так, что каблук отстукивал по полу дробь. Я его изо всех сил прижимал к полу, но он все равно отстукивал.

— Так что же тебе рассказал Переверзев? — спросил подполковник.

— Все, — буркнул я.

— Что? Я слушаю.

Он смотрел на меня внимательно и спокойно. Он смотрел на меня даже слишком спокойно. У него была выдержка. И я понял, что все пропало. Я проговорился, и теперь он эти бумаги ни за что в жизни не отдаст. Сожжет их в печке, и иди что-нибудь докажи. Попробуй докажи, что это он приходил тогда в квартиру дяди Жориного отца, что он вообще знал про эти чертежи. Никому теперь ничего не донижешь.

— Так я слушаю тебя, — повторил подполковник и, дернув рукой, чтобы выскочили из-под рукава кителя часы, посмотрел, сколько времени.

Я уперся взглядом в угол, где отстал от стены плинтус, и рассказывал. Я рассказал подполковнику обо всем, кроме дерматиновой папки, спрятанной под почтовым камнем на мысе Доброй Надежда. Ему совсем не нужно было знать про эту папку. Серкиз сидел сгорбившись и не спускал с меня рачьих глаз.

— А фамилию его отца ты знаешь? — спросил он.

— Знаю, — сказал я. — Горбовский.

— Горбовский, — задумчиво повторил подполковник. — Горбовский… А сын носил фамилию Переверзев. Вот как иногда поворачивается жизнь. Да.

Подполковник встал и прошелся из угла в угол по комнате. Взяв портрет с растрескавшимся стеклом, проговорил:

— Георгий Георгиевич Горбовский…

Я с удивлением смотрел на Серкиза. Это уже был не тот начальник штаба, перед которым трепетал весь остров. Передо мной стоял обыкновенный старикашка с мешками под глазами, с жилистой шеей и густо растущими из ушей волосами.

Сутулясь, он устало опустился в кресло у стола и проговорил:

— Послушай, Тимофей… Тебя ведь, кажется, Тимофеем зовут? Да? Послушай, Тимофей. Тех бумаг, о которых тебе рассказал Переверзев, я не брал. Странно вообще, что тебе взбрела в голову такая мысль. Но я действительно… как бы это тебе сказать?.. Действительно… я хорошо знал Горбовского. Мы были с ним друзья… Но я оказался плохим другом. Когда Георгий попал в плен и немцы сбросили к нам на аэродром листовки, я не сказал в его защиту ни слова. Я молча отрекся от него. Я не верил, что он мог изменить, но молчал… Это очень трудно объяснить сейчас… Война… А вообще-то я, конечно, струсил, испугался за себя. Каждый из нас, кто летал туда, хранил для себя заветную пулю. А что же он? Этими мыслями я, вероятно, пытался оправдать себя… Черт знает, как все запуталось тогда! Гришиного сына увезла какая-то посторонняя женщина. Полуграмотная нянька… А я даже к их дому не подошел, чтобы взглянуть на мальчишку.

Часы на стене зашипели и отозвались коротким хриплым звоном. Стрелки показывали половину двенадцатого.

— Вообще я давно убедился, что большинство подлостей на земле происходит по вине трусов, — глухо произнес подполковник. — Или с молчаливого согласия трусов.

Он снова заходил из угла в угол. А я как-то сразу поверил в то, о чем он рассказал. Так не врут. Конечно, он просто трус. Орет на других, а сам трус.

Мне вдруг почему-то стало даже жалко его. Сам не знаю, откуда у меня такое появилось. Даже удивительно. И тут еще телефон зазвонил. И я подумал: не Кит ли там снова решил позвонить и узнать, как у меня дела? Мы с ним договорились, что он будет ждать меня с бумагами на мысе Доброй Надежды. С бумагами! Плакали теперь наши бумаги.

— Да, — сказал подполковник в трубку. — Что? Почему вы не выполнили приказание? Какие еще блоки? Какие блоки, черт вас задери?! А своя голова у вас на плечах есть?

Он мгновенно снова превратился в обычного Серкиза, и у меня, по привычке, что-то робко трепыхнулось в груди. Трепыхнулось и затихло. Нет, я уже не боялся подполковника. Боятся того, чего не знают, а я теперь знал Серкиза насквозь и даже глубже.

— Меня не интересует, что вы там думаете! — грохотал он в телефонную трубку. — Но если через два часа вы не доложите мне о выполнении приказания, пеняйте на себя!

Он швырнул трубку на рычаги и застегнул ворот кителя. Я понял, что ему нужно уходить, и поднялся. Мне было даже немножечко смешно, что он строит из себя такого грозного. Я знал, что никогда в жизни не испугаюсь теперь Серкиза.

Мы вышли на улицу вместе. Над островом гудели серебряные птицы. Подполковник стиснул в кулаке перчатки.

— Заходи, — сказал он. — Я кое-что понимаю в махолетах. Со мной Горбовский всем делился.

Я посмотрел в его глаза. Как же он мог говорить такое? Какое он имел право даже произносить фамилию Горбовского?

Он, наверно, догадался, какие мысли вертятся у меня в голове, и отвернулся.

— Если что, заходи все же, — проговорил он, словно что-то выпрашивал.

И мне опять его стало жалко. Прямо идиотство какое-то!

Я помчался к Китке на мыс Доброй Надежды.

Кит сидел на почтовом камне и смотрел, как на остров катится безбрежная синь воды. Я сел рядом. Ветер дул нам в лицо. Остров плыл по волнам, и за спиной у нас взлетали и садились торпедоносцы.

— Ну? — спросил Кит.

— Эдьку нужно идти выручать, — сказал я. — Он ведь часы на самом деле потерял. Когда мы через поле бежали. Не мог он их никуда деть. А я его, гад, предал. Отрекся от него. А мать у него знаешь какая.

— Знаю, однако, — сказал Кит.

Самолеты взлетали против ветра и грохотали над самыми нашими головами. А за спиной у нас плыли вместе с нами в теплые страны летчики и техники, их жены и дети, Киткина прабабушка и Сеня Колюшкин, плыли дома, колодцы и деревья, плыло кладбище и дядя Жора, которого похоронили недалеко от Героя Советского Союза лейтенанта Грома.

• Предыдущая
• 30/30