Тимкины крылья - Курбатов Константин Иванович - Страница 16

• Предыдущая
• 16/30
• Следующая

— Лоботряс! — отчетливо выговорил подполковник и махнул в воздухе перчатками. — Кто это из вас додумался? Сам?

Он посмотрел на крышу, откуда я только что свалился. Ко мне подбежал Кит, чтобы помочь мне подняться. А Эдьки не было. Эдька куда-то исчез. Кит и лейтенант Тудвасев помогли мне встать. Ноги у меня тряслись и дико ныло плечо. У лейтенанта Тудвасева было такое лицо, словно он прыгал с крыши вместе со мной. И у Китки тоже было ничего лицо.

Крыло смялось гармошкой. Изломы в нем торчали острыми рваными концами. Китка осторожно отстегивал за моей спиной ремни.

А к месту происшествия уже сбежались Люба-парикмахерша в белом халате, Юхан Паю в засаленных подтяжках и еще несколько человек.

— Так кто же это додумался все-таки? — проговорил подполковник, взглядом измеряя расстояние от конька крыши до земли.

И все вслед за подполковником посмотрели на крышу и на мои ноги. И я тоже посмотрел на крышу и на свои ноги.

— Ну? — рявкнул подполковник, и Юхан Паю с перепугу сделал несколько шагов назад. — Изобретатели! Вундеркинды! Разве это крыло? Корыто, а не крыло! Махолетчики безголовые! А если бы ты разбился? Кто за тебя, проходимца, отвечать должен? Ну?

Я молча разглядывал зеленые подтяжки Юхана Паю. На круглом животе они заканчивались двумя похожими на циркуль ножками. Ножки держали штаны.

— А с отцом мне твоим что прикажешь делать? — кричал подполковник. — В шею вас прикажешь гнать из гарнизона, да?

Руку у меня от боли выкручивало и дергало. Но я был даже доволен, что у меня гудит и пухнет рука. Мне было не так страшно с рукой.

Юхан Паю смотрел на меня с состраданием. Его косые глаза сузились в щелки. Под стеклами очков были лишь две припухлые темные полоски. И парикмахерша Люба жалела меня. И Кит. Но подполковник Серкиз был сильнее всех, и никто не смел перечить ему. Ни один человек на острове.

— Молчишь? — крикнул подполковник. Налетался и теперь хвост поджал, прохиндей!

Относительно хвоста он был неправ. Я медленно поднял на него глаза и, замирая от какого-то незнакомого мне чувства, тихо спросил:

— Кто поджал, я?

— Что? — рявкнули откуда-то издалека.

— Помылся — закрой душ, — сказал я.

Боль из левого плеча сверлом вгрызлась в голову.

— Душ? — недоуменно переспросил подполковник, оглядываясь на Любу-парикмахершу. — Какой душ?

— Обыкновенный, — сказал я. — Мокрый… Чтобы не расплескивался… Привет супруге…

Страх исчез. Мне сделалось легко и весело. Последнее, что я увидел, были глаза Любы-парикмахерши. Глаза у нее были вправду красивые — продолговатые, с красной капелькой в лунке у переносицы.

Кто-то крикнул врача. Красная капелька растеклась, завертелась разноцветными кругами. Сильные крылья подняли меня, понесли над островом, над рекой, над бумажным комбинатом, из труб которого вытекал горячий рыжий дым.

— Ничего страшного, — произнес голос капитана медицинской службы Суслова. — Небольшой вывих. Вот тут. Это мы… мигом.

Я с маху зацепился левым крылом за трубу, свалился в штопор и, холодея от ужаса, понесся прямо на подполковника Серкиза.

«Разгильдяй! — кричал подполковник, отмахиваясь от меня перчатками. — Прохиндей! Гнать нужно таких с острова! Гнать! Гнать!»

Воткнув в небо хвост, «окаянная тигра» кот Альфред потерся о мою ногу, сел и облизнулся. Он нахально уставился мне в глаза и сказал:

— «Мя-ау».

Мы никогда не были с Альфредом друзьями. Поэтому я удивился. Я презирал Альфреда за трусость. Я не мог простить ему крысу Муську.

— Чего это он? — обернулся я к Эдьке.

Мы шли с Эдькой по своим делам в баню и никого не задевали. И рыбой от меня не пахло. Последнее время мы начисто забросили рыбалку. У нас были дела поважнее рыбалки.

Эдька сказал:

— Убей — не знаю!

Я уже поднял ногу, чтобы наступить «окаянной тигре» на хвост, когда Эдька воскликнул:

— Стой! Все ясно. Он благодарит тебя за Серкиза.

— Ладно, имеешь, — пообещал я Эдьке.

Прием был нечестный. Эдька это знал. Но он любил такие приемчики.

С тех пор как я спланировал с Дома офицеров на Серкиза, мне никакого житья не стало. Руслан Барханов, увидев меня, прямо зашелся от восторга. Он плясал лезгинку, кабардинку и еще что-то. Плясал и кричал:

— Будешь следующий раз прыгать, так ты откуда-нибудь повыше! И без крыльев.

— Почему без крыльев? — надулся я.

— Ну, с крыльями давай! — орал Руслан. — Нам все равно. Только будь, Тимка, человеком, от всего личного состава полка прошу: сигани ты ему, идолу, как следует!

Меня прямо воротило от их шуточек. И все об одном. Хоть бы придумали что-нибудь поумнее. И Эдька туда же. Сам перетрусил тогда, а теперь выламывается.

Не знаю, от чего я тогда сознание потерял: от боли или от страха. А руку я просто-напросто вывихнул. Капитан медицинской службы Суслов дернул, и она встала туда, где ей положено стоять.

Оказывается, за капитаном бегал Юхан Паю. И еще Юхан Паю, который всего боится и из-за крысы Муськи шьет, сидя на столе, накричал на подполковника Серкиза. Каким образом он накричал на Серкиза, я себе представить не могу. Но Китка уверяет, что Паюшка кричал по самому настоящему.

А храбрец Эдька смазал пятки. На словах он самый прыткий, и подполковник Серкиз для него не больше чем чайный сервиз, а как до дела, только его и видели. Ему — лишь бы его мамочка ни о чем не узнала. Вообще я раньше был об Эдьке лучшего мнения.

Когда я пришел в сознание, Серкиза уже не было. Люба-парикмахерша проводила меня до дома. К ее белому халату прилипли черные волосинки. Я всю дорогу разглядывал эти волосинки и пытался по ним определить, кто с утра побывал у нее в парикмахерской. Люба молча смотрела на меня выписанными, как на полотнах художника Брюллова, глазами. Она смотрела на меня так, словно я должен был вот-вот снова шмякнуться в обморок. Мне стало жаль Любу. Я взял и сказал, что дядя Жора вырезает из липовой чурки ее портрет.

— Из чурки? — удивилась Люба. — Врешь! А чего же он мне ничего не сказал?

Она ухватила меня наманикюренными пальцами за здоровое плечо. Я стряхнул с плеча ее пальцы и ушел в дом. С чего это, интересно, я стал бы врать? Да еще в такую минуту.

Люба осталась на улице. Ей очень хотелось зайти к нам. Я видел, что ей прямо страшно хотелось зайти. Она специально для этого и провожать меня пошла. Будто я сам не мог дойти. А что ее в парикмахерской люди ждут, так это ей все равно.

Мама мыла на кухне посуду. Она уже обо всем знала. Я сразу по ее лицу догадался, что она все знает. У нас на острове новости распространяются со скоростью света.

— Как же ты так? — спросила мама.

В ответ я только хмыкнул. Рука у меня еще болела. И притом здорово.

В комнате я сел на краешек дивана. Я сидел очень скромно, втиснув ладоши между коленями. Мама устроилась у стола и, прижав к груди глубокую тарелку, терла ее кухонным полотенцем. Она терла одну и ту же тарелку целый час и смотрела на меня скорбным взглядом.

— Да все же нормально. — сказал я. — Чего ты? И рука нормально. Вот.

Я вытащил ладошку и пошевелил пальцами.

— Совершенно нормально, — вздохнула мама. — Лучше не придумаешь. Хоть бы меня немножко пожалел!

Тарелку она уткнула ребром в живот. Я, думал, она ее насквозь протрет, эту несчастную глубокую тарелку с двумя синими полосками — с одной широкой полоской и с одной узкой.

Отец вернулся с полетов раньше обычного.

Пока он стаскивал в кухне грязные сапоги, в комнату уже полез керосиновый запах. Я совершенно не переношу керосинового запаха. Мне сразу начинает казаться, что я наглотался этой противной жидкости и запах прет у меня изнутри. У меня от керосина мгновенно портится настроение. Тут оно у меня испортилось так, что хуже некуда.

• Предыдущая
• 16/30
• Следующая