Раса хищников - Лем Станислав - Страница 5

С большим интересом я читал, что эта молодежь думает. Например, мир политики представляется им мутным пространством, находящимся как бы в другом измерении. Одна девушка говорит: «Я не хожу на выборы. Пошла бы только в том случае, если бы кандидатом в президенты был Леппер^[45], чтобы проголосовать против». Юные авторы «Лампы» в большинстве своем начитаны, знают, что происходит в мировой литературе. Для них важна музыка, которая мне, по сути, совершенно недоступна, особенно хип-хоп; не знаю, слышал ли я его вообще когда-нибудь. Более всего меня впечатлило то, что в конце каждого номера Станислав Текели помещает его краткое содержание на… совсем неплохой латыни.

Какой-то профессор на пенсии, прочитав то, что я в последнее время публиковал в «Тыгоднике», написал мне по электронной почте: «Nil desperandum^{15} — молодежь у нас хорошая, и что-нибудь из нее да вырастет». Я тоже на это надеюсь. А благодаря чтению «Лампы» я перестал на некоторое время мучать себя, следя за современной политикой, которая меня изрядно беспокоит. Прежде всего потому, что президент Буш кажется мне малосимпатичным дураком, не умеющим признавать свои ошибки.

И все же вернемся к благородной инициативе Вонсовича. Читая его журнал, я меланхолично вспомнил, что выделывали мы сразу после войны в Кракове с моим недавно скончавшимся приятелем Ромеком Гуссарским. Нам было тогда по двадцать с небольшим лет, энергия била через край, и мы еще не осознавали, в какую упряжь нас запрягли и какие подпруги начинает затягивать новый режим. Современная молодежь не знает цены этой необычайной свободе слова, которая им сейчас доступна. Прошлое моего поколения — оставшийся позади мир в высшей степени напрасных мучений. Напрасных, поскольку эта чертова система сломалась сама. За сорок с лишним лет атмосфера изменилась настолько, насколько морозная зима отличается от жаркого лета.

Сказать, что молодежь получила свободу, — ничего не сказать. Уже не существует никаких стен и препятствий, каждый может в любую минуту пойти в любую сторону. Наши волнения и страхи, связанные с борьбой за получение загранпаспорта, сейчас напоминают колосс на глиняных ногах, которого пнули, и он рассыпался в прах. Все это было не нужно — как не нужно было блюстителям порядка шарить зеркальцем под днищем моего автомобиля и приказывать вытащить заднее сиденье, чтобы проверить, не прячу ли я там врага народа.

Дунин-Вонсович хвастается, что у него нет никакой поддержки, никаких спонсоров, и он не размещает в журнале рекламу. Рекламные ролики, которые, как саранча, в устрашающих количествах лезут со всех мировых телевизионных каналов, преисполняют меня отвращением. Характерно, что они касаются того, что можно есть, пить, или чем человек моется. Ни о какой духовной жизни нет и речи. Кто-нибудь скажет: «Зачем ты это смотришь?» Так вот: я включаю телевизор меньше чем за минуту до новостей, но именно тогда выползает больше всего этой дряни. Моя мать наверняка подумала бы, что это специальная программа для прислуги: как лучше всего натереть пол, как приготовить обед и вымыть посуду… Да, я происхожу из львовской буржуазной (хотя и среднего достатка) семьи, у нас была кухарка, а моя мать лишь составляла обеденное меню на неделю…

Подчас я могу показаться мрачным занудой, считающим, что если его жизнь подходит к концу, то и все вообще заканчивается. Благодаря изысканиям моего секретаря я узнал, что ежеквартальник «Без догмата»^[46], который я уже похоронил, пока еще продолжает существовать. Мы добываем его последние выпуски; актуальная информация из области духовной культуры в Польше для меня безумно важна.

Между тем издательство Клющинского прислало мне два альбома: один о Львове, второй о кресах^{16}. Моя память скорее вербальная, нежели зрительная — возможно, поэтому больше, чем фотографии Черной каменицы^[47] или львовской ратуши, меня взволновало рассматривание карты города с польскими названиями. Если вы не провели во Львове первые двадцать пять лет своей жизни и не вросли в его камни, вам трудно будет понять, что значат для меня такие названия, как Сыкстуская или аллея Фоха, по которой ездили на наш великолепный вокзал. Вроцлав я посетил два раза и признаюсь, что, к сожалению, для меня этот город совершенно чужой. Тогда как Львов — я настаиваю на этом — у нас украден. Было бы неплохо, если бы кто-нибудь создал диораму размером в несколько метров, изображающую Львов в 1939 году: трехмерные улицы и площади, которые можно было бы разглядывать, как Рацлавицкую панораму^[48].

При этом, хоть я и принадлежу к тем, кто жил за Бугом, и мог бы теоретически требовать возмещения за два каменных дома, которые мой отец приобрел трудом всей своей жизни, я все же постеснялся бы обратиться в наш Минфин. Нельзя подпиливать ни корни, ни сук, на котором сидишь. Однако сегодня — на что обращают внимание даже ватаги агностиков на страницах «Без догмата» — угасло чувство государственности, каковое когда-то Болеслав Пясецкий^[49] назвал «государственным инстинктом». Молодые люди вообще не мыслят в таких категориях — это какая-то стратосфера, недоступная их умам.

Тем временем Стасюк ездит по всеми забытым уголкам Румынии, Венгрии или Албании и наблюдает наполовину исчезнувшие формации, которые там еще сохранились. Мы не отдаем себе отчета в том, какое множество разнообразных процессов и явлений одновременно и параллельно происходит в нашем мире. Мы же остаемся крошечной частичкой этого мира. Vita nostra brevis est^{17}*… но оказывается, что в нашу короткую жизнь можно уместить огромное количество переменчивых событий и переживаний, а также ненужных и вредных режимов, которые распадаются в прах, и неизвестно, зачем они вообще возникали.

Июль 2004

Semper fidelis^{18}*

Львов тянется за мной, словно хвост за кометой, а недавно прочитанная книга вновь воскресила его в памяти.

Профессор краковской Горно-металлургической академии (ныне уже на пенсии) Ежи Ковальчук, уроженец Львова, окончивший там XII государственный лицей и гимназию имени Станислава Щепановского, в четырех объемных томах весом почти три килограмма изложил историю своей школы. Могу только сожалеть, что никто из выпускников моей гимназии имени Кароля Шайнохы не взялся за такой труд. В монографии Ковальчука представлены фотографии, документы, воспоминания, групповые снимки, фамилии учителей и учеников разных выпусков; есть даже рисунок школьной формы, в какой и я ходил.

Я нашел там также фотографию мемориального камня с доской в память львовских профессоров и их семей, расстрелянных гитлеровцами на Вулецких холмах 4 июля 1941 года^[50]; прочитав надпись: «Доска установлена 7 сентября 2003 года на Стене Памяти в гарнизонном костеле войск пограничных земель святой королевы польской Ядвиги в Кракове», я немало удивился: для меня это было открытием. Понятно волнение, с каким я увидел хорошо знакомые с детства фамилии профессоров из львовских медицинских кругов, в которых вращался мой отец.

Но больше всего меня поразило описание событий, относящихся к страшному моменту перехода Львова под советскую оккупацию. Мне несказанно повезло, что я получил аттестат зрелости ровно за два месяца до советско-немецкого вторжения^[51] — те, кто еще учился в гимназии, оказались во власти советского молоха и, окончив школу, попадали прямо в Красную Армию. Немногие выжившие пишут об ужасающих вещах. Только сейчас я по-настоящему понял, как разумно поступил мой отец, насильно затолкав меня в медицинский институт, что спасло меня от воинской повинности.

Складывается впечатление, что образ Львова все больше блекнет в глазах каждого последующего поколения. Как можно так легко смириться с потерей города, будто это давно ампутированная конечность? В Народной Польше, при навязанном Москвой красном правительстве нельзя было даже говорить об этой потере. Одной из первых ласточек стала моя книга о детстве «Высокий замок»; некоторые удивлялись, что кто-то вообще отважился написать о довоенном Львове. Вероятно, «Высокий замок» увидел свет потому, что издателем являлось Министерство национальной обороны, и это вовсе не было моей хитрой уловкой: они захотели книгу — я им ее дал.