Книга духов - Риз Джеймс - Страница 4

• Предыдущая
• 4/147
• Следующая

– Вы, сэр, – проговорила я, – весьма проницательны. Я действительно намереваюсь заняться преподаванием.

Подобного намерения я, разумеется, не имела, но со временем такой план мог оказаться не хуже прочих. По правде, я еще не задумывалась над тем, как буду добывать себе пропитание в Норфолке, Ричмонде, Шарлоттсвилле или где-то еще. Случай забросил меня в этот штат, названный по имени Елизаветы I, королевы-девственницы. Случай направил нас и в плавание по реке, носящей имя ее родственника – короля Якова; помнится, я поражалась тому, что столь же легко могла бы очутиться и на Ниле, на Тибре, на Темзе – или на любой другой реке в мире, менее знаменитой. Еще несколько недель назад, в Марселе, я страстно стремилась выполнить наказ моей первой наставницы, моей Soror Mystica[6] – Себастьяны д'Азур, – выйти в море. И первый же капитан, взявший меня в плавание, направился в Виргинию.

– Oui, – кивнула я, – c'est ca[7] : преподавать.

– Ага, вот видишь, дорогая Мелоди, я был прав! Он намерен преподавать – наш месье…

Бедлоу запнулся. Я молчала.

Отчаявшись себя как-то назвать (я еще не выбрала ни одного из многих моих американских имен), я молчала, но Бедлоу продолжал говорить. За его великодушным предложением стояло желание и продемонстрировать свой вес в обществе, и проводить вечера во время плавания вместе со мной.

– Если вам, сэр, нужна рекомендация, то вам стоит только попросить. Мое имя в Монтичелло хорошо известно. Но разве, по-вашему, не позор, что столь великий человек умер должником?

– Вашим соотечественникам он наверняка запомнится за нечто большее, чем долги, – отозвалась я.

Плантатор меня не понял, для него жизненный успех выражался в наличности.

– Законностью в этом университете и не пахнет, – продолжал Бедлоу, переиначив вопрос о наследстве Джефферсона. – Тем более сейчас, по смерти знаменитости. Еще и полгода не прошло, а студент тычет дулом пистолета в висок профессора.

– Я постараюсь быть осмотрительней, – заметила я.

Главное же, что меня в тот момент занимало, – это ревнивая инвентаризация окружавшей меня обстановки. Я не столько завидовала Бедлоу, сколько мысленно негодовала на капитана, уверявшего меня, что моя каюта – лучшая. Где же тогда мои хрустальные бокалы, серебряная посуда, молескиновый диван и зеркала в позолоченных рамах?

Я встала с кресла. Сейчас принесу свои извинения, украдкой взгляну на Селию и откланяюсь.

А тем временем рассеянно захватила со стола горсть каких-то штучек. Похожих на фигурки для игры. Но какой? Меня разобрало любопытство: это были довольно тяжелые железные стерженьки длиной с палец, на кончиках вычеканены крохотные изображения. Буквы? Фигурки? Ручки оплетены черной лозой. Вглядеться пристальней мне мешал полумрак. Но помешал и Бедлоу. Он вскочил и вырвал стерженьки у меня из рук. Глаза его сузились, в них сверкнул отблеск горевшей поблизости свечи. Желая всего лишь сказать хозяевам что-то приятное на прощание, я допустила явную оплошность. Какую же?

Бедлоу метнул свирепый взгляд в сторону двери. Я удалилась.

Я еще не раз виделась с Толливером Бедлоу, могла даже за ним наблюдать, но повода для разговора больше не случалось. А вскоре он заболел, и чем ближе был берег, тем хуже ему становилось.

Когда я вновь увидела их издали, плыть до Америки предстояло еще несколько недель. Я наблюдала за ними раза два – может быть, три. Всегда незамеченной. Или же мне так казалось. И всякий раз увиденное начисто выбивало меня из колеи. Вместо того чтобы читать или писать, как мне того хотелось, я часами просиживала у себя в каюте, водя пальцами над пламенем свечи. Что же такого я видела? И почему внутри меня при виде этого все переворачивалось?

Последующие сцены не шокировали меня так, как первая, однако смятение мое продолжало нарастать. Я заставала их полураздетыми. Слышала, как она читает ему перед сном. Видела ее спящей – свернувшейся клубком на полу у постели больного. Видела, как она ухаживает за ним, сидя на прикроватном стульчике. При мне говорили они мало. Странно, но зеркало на стене нередко отсутствовало. И только однажды я вновь уловила… нет, мне почудилось, будто я уловила запах паленой плоти.

Постепенно опасность завязать беседу миновала – на полпути от Марселя болезнь сломила Толливера Бедлоу окончательно. Оба они перестали показываться. И только однажды, по милости съемного зеркала, я увидела его простертым на ложе. Он, в поту под множеством одеял, трясся от озноба. Волосы его слиплись. Глаза остекленели. Огонек свечи трепетал в лужице пота, скопившегося в ямке шеи, которая при первой встрече показалась мне столь мужественной, а теперь болезненно пожелтевшей. Из потрескавшихся губ вырывался стон – нет, горестный вопль, предвещавший смерть: им заменилась скорбная песня Селии.

Как-то вечером, ближе к концу плавания, возвращаясь с палубы, откуда виден был калейдоскопически многоцветный закат, я задержалась в темном проходе и вслушалась. Тишина. Я шагнула ближе к двери их каюты. Она была не заперта и чуть приоткрыта; изнутри тянуло тошнотворным запахом, схожим с… Я приняла его за зловоние недуга, горячечного пота, но, как позже выяснилось, этот запах был специфическим для болезни Бедлоу – его гниющие десны источали отвратительный смрад, будто из какой-нибудь расселины сочилось дыхание преисподней.

Я поискала глазами зеркало, но стена пустовала. Не знаю, что меня побудило, но я не двинулась к себе и не постучалась к ним. Нет, просто толкнула дверь – и слегка приоткрыла: вот она, Селия, передо мной, сидит за столом, склонившись над зеркалом, которое я узнала по позолоченной раме. Пишет на задней стенке? В руке она держала… стиль? мастихин? Словом, что-то вроде того. На столе возвышалась небольшая жаровня, с круглой решеткой наверху. И подрумяненное яблоко. По спелости ближе к Марселю, чем к Ричмонду.

Увидев меня, Селия не вздрогнула. И не заговорила.

Встала и шагнула к ящику, откуда взяла еще одно яблоко.

– Хозяин, когда проснется, требует печеное яблоко.

• Предыдущая
• 4/147
• Следующая