Затяжной выстрел - Азольский Анатолий - Страница 33

• Предыдущая
• 33/55
• Следующая

Но гость — незваный, но гость — оказался на высоте, его выручило богатство интонаций. Он повторил, он обыграл даже, как и раньше, звучание чудной русской фамилии Абанькин, которую носил заместитель Главкома по вооружению и кораблестроению. Поведал Званцев и о золоте погон для всех артиллеристов, и о предполагаемых эмблемах.

Как же, и я слышал, — подтвердил старпом. — И знаю, что корреспондентам тоже присвоят соответствующий значок на погоны.

Какой же? — вынужденно поинтересовался Званцев. — Перо и штык? Авторучка и карандаш, скрещенные… переплетенные…

Плотная верхняя губа Милютина была от природы сформирована так, будто она изнутри вздувалась мощными клыками, и хотя зубы у старпома были обыкновенными, — мелкие, скошенные к передним резцам зубы, — офицерам казалось временами, что клыки — мощные, острые, нацеленные — вырастали во рту Милютина в те моменты, когда он свирепствовал.

Милютин подался вперед, приподнялся, чтоб все его видели и слышали. И хлестко уточнил:

Два скрещенных языка! — И офицеры увидели клыки.

— Два слюнявых, длинных и красных языка, — углублял уточнение Милютин, произнося слова с отвращением, со злобою и не сводя с корреспондента глаз. — Есть и другие варианты: отравленный кинжал, склянка с ядом, палец, согнутый для стука…

Спокойным и умным взором Званцев обвел кают— компанию, всех убеждая в ледяном спокойствии своем. Интонации голоса стали еще более гибкими, многозначными.

— Многообещающие варианты, — похвалил он. — Видимо, объявлен был конкурс на лучшую эмблему, и не один старший помощник принял в нем участие. Уж им— то, старпомам, известно, как обращаться с ядами, кинжалами и что такое стук…

— Еще бы! — яростно воскликнул Милютин. — Еще бы!

В кают— компаняи понимали уже, что служба когда— то свела Милютина и Званцева, определила им одну и ту же палубу, — и развела их, и, видимо, кто-то из них полетел, ушибленный, за борт. А после «еще бы!», произнесенного с яростью, которой не место в кают— компании, абсолютно точно выяснилось, кто подсыпал яд, а кто испивал его, кто обнажал кинжал, а кто падал, кинжалом в спину пораженный, кто входил в чью— то каюту, а кто на своей судьбе испытывал последствия этого визита.

Тишина, полная тишина… И тишину мог нарушить только старпом, и все ждали, когда он ее нарушит и как нарушит, потому что все, что говорилось в кают— компании, было насыщено иносказаниями, слова обрастали, не успев еще выговориться, десятками смыслов, и вентилятор уже не шумел, вращаясь, а вышушукивал что-то потаенное, и в самом пространстве салона попахивало чем— то пороховым, взрывоопасным.

Ждали и дождались. Усталым голосом Милютин через рассыльного приказал вахтенному офицеру прибыть сюда, в кают— компанию, — пренебрегая тем, что покидать верхнюю палубу вахтенный мог только в исключительных, редчайших, уставом предусмотренных обстоятельствах, показывая, что задуманная им каверза переплевывает все запреты устава.

Вахтенный офицер, командир радиотелеграфной группы БЧ-4, влетел в кают— компанию испуганным и недоумевающим, о прибытии доложил преувеличенно громко. Освоился быстро, потому что старпом повел с ним речь о сущих пустяках: барказы, шлюпки, кранцы… Офицеры же переглядывались, гадая, на что намекает Милютин. Барказы, шлюпки — это как понимать? Гнать от борта любое плавсредство с корреспондентом?.. Ох, темен язык Юрия Ивановича Милютина, мало офицеру ушей, чтоб понимать его. К чему же клонит рыскающий мозг Милютина?

Первым догадался сам вахтенный. Глаза его долго шарили по салону и нацелились наконец на Званцева.

— В семнадцать двадцать, — доложил вахтенный старпому. — На предыдущей вахте. При приеме вахты мною записано: «На корабле с неизвестной целью находится корреспондент газеты „Флаг Родины“ капитан-лейтенант Званцев».

Такой записи он, конечно, сделать не мог. Такая запись изобличила бы обоих вахтенных в тягчайшем грехе, в отсутствии бдительности.

— Объявляю благодарность, — ласково произнес Милютин и дал знак: можешь идти.

И тут же заговорил Званцев — по— барски, небрежно, презрительно— спокойно, чуть напыщенно:

— Вахтенный, проводите меня на ют, к барказу. Величавою походкою вышел он, и офицеры поняли, что задумал старпом. Если уж под короткое замыкание (в радиорубке, прошлой зимой) была списана шлюпка, то за два часа пребывания Званцева на линкоре могли произойти случаи воровства, хищения воинского имущества, пьянки, подстрекательство к мятежу, что угодно.

Вышел и старпом. Столики ожили…

Через пять дней сразу два прибежавших в каюту рассыльных передали Манцеву приказание: к старпому!

На бегу осматривая себя, Олег влетел в каюту Милютина. Свет иллюминатора загораживался фигурою замполита, старпом расхаживал нервно. На столе — пачки газет, перевязанных бечевками, ежедневная почта, пришедшая с полуденным барказом.

— Манцев, снять китель.

Уже два месяца интенданты пересчитывали робы и бескозырки, писали акты на искромсанные тельняшки, Китель был снят. Майка тоже.

— Тельняшки не имею, — сказал Манцев.

— Крестик где?.. Крестик?!

Ему сунули под нос городскую газету, «Славу Севастополя», уже раскрытую, с уже отчеркнутой статьей.

«Уроки одного подразделения», — прочитал Манцев заглавие, и глаза его заскакали по строчкам. «Умеет зажечь сердца людей офицер Манцев. Умеет найти в их характерах живительные струнки. И спору нет, в подразделении Манцева дела идут хорошо, подразделение твердо держит курс на боевое мастерство…»

В сильном недоумении Олег Манцев поднял глаза на своих начальников, людей умных и грамотных. Это что, юмореска? Пародия на тошнотворно— казенный стиль флотской прессы?

Прямые и честные взгляды начальников убеждали: дело серьезное. «Да те ли приемы избрал офицер Манцев, в поисках дешевой популярности пойдя на поводу отсталых настроений?..» Далее вразброс пошли фамилии и факты, о которых Олег слышал, что они есть, но к нему и к 5-й батарее они никак не относились. Матрос Шарифутдинов был замечен в носовом гальюне с деревянным идолом, которому поклонялся, — это, кажется, из боцкоманды. Еще один матрос, икону в рундуке державший, — такого не было, это в 3-й башне служит настоящий художник. Ага, вот: «Да как этому не быть, если сам Манцев не расстается с крестом на шее?..» Что дальше? Палочная дисциплина — вот причина подъема религиозных настроений, беспощадная травля подчиненных подвела матросов к необходимости утешения в религии, только в ней… В самом конце статьи— какая— то анекдотическая безграмотность, которую не уловить сейчас, уж очень все похабно…

— Товарищ капитан 2 ранга…

— Крестик неси! Крестик!

Через несколько минут крестик был предъявлен. Пока Олег бегал в 61-ю и обратно, в каюту Милютина прибыл сам командир линкора. Брезгливо глянув на латунный крестик, он спросил:

— Откуда?

Олег рассказал: прошедшей зимою, в отпуске, пошел в Сандуновские бани, по просьбе совсем седого старика потер ему спину, а когда стали одеваться, когда старик увидел, что спину тер ему флотский офицер, то со слезами отдал ему крестик, который будто бы помог ему выплыть после того, как потопленный японцами броненосец пошел ко дну…

— «Спаси и сохрани», — прочитал командир на крестике. — Череп — это что?

— Символика, — пояснил замполит. — Голова Адама.

— Мне кажется, — произнес командир, еще раз глянув на крестик, — что он из драгоценного металла.

— Совершенно верно, — подтвердил Милютин — И на основании Корабельного устава подлежит хранению в сейфе наряду с деньгами, валютою и прочими ценностями.

И старпом швырнул крестик в сейф — будто выбрасывая за борт дохлую крысу.

Олег Манцев понуро поплелся к себе, в каюту No 61. Много бы он дал за то, чтоб за портьерою ждал его Борис Гущин. Нет Бори. Нет Колюшина.. Нет Валерьянова. И Степы, считай, нет. Степа побитой собакой смотрит, дошла до него, наверное, эта мерзость… Алки— кондитерши тоже нет, не видать ему красивых рук Аллы Дмитриевны, этот пес А. Званцев (этой фамилией подписана статья «Уроки одного подразделения») намекнул между прочим: «сладкоежка Манцев».

• Предыдущая
• 33/55
• Следующая