Затяжной выстрел - Азольский Анатолий - Страница 25

• Предыдущая
• 25/55
• Следующая

Каюта Долгушина на «Ворошилове» тиха и скромна, портьеры и шторки — под зелень сосновых игл, с матовым отливом. Нерадостно сидеть в каюте и нерадостен документ, изучаемый Иваном Даниловичем. Рассыльному приказано: «Никого!» Отчет о дисциплине за первое полугодие. Цифры благополучнейшие. Тишь и благодать. Превосходные цифры, годные как для внутреннего употребления, для оглашения с трибун, так и для доклада в Москве. Там сейчас, впрочем, не до цифр. Военно— морское Министерство ликвидировано, влилось в Вооруженные Силы, Министр стал Главнокомандующим, передача имущества пойдет скоро полным ходом, каждую порванную тельняшку возьмут на учет интенданты в зеленых кителях. Превосходные, благополучные цифры. И лживые от начала до конца, от каждой запятой несет обманом. Сотни, тысячи мелких нарушений воинской дисциплины в отчет не попали и попасть не могли. Они свалены в кучу, никакой графой не отраженную. А начнешь разгребать эту кучу — таким духом шибанет, что… У коменданта одни цифры, в штабе флота — иные, в извечной тяжбе флота с берегом верх берет то одна сторона, то другая. Комендант во всем винит «торгашей», заливших город вином, флот кивает на коменданта и его комендантский взвод, якобы хватающий всех подряд, и никому нет дела до живого матроса, который не готов еще к берегу, не воспитан, а Манцев именно таких матросов провоцирует. Кончиками пальцев притронулся Иван Данилович к этому проклятому увольнению — и руки захотелось отдернуть, спрятать. «Не по Сеньке шапка», — подумалось как— то, и тут же он вознегодовал на себя. По нему, по нему! Это он первым ворвался в Печенгу, это он пустил ко дну лично восемь транспортов и две десантные баржи, а еще тринадцать транспортов — в составе дивизиона. И опять — Манцев. Кое— где на крейсерах пытались повторить самовольно введенную Манцевым норму увольнения, и кому— то дали по рукам, кому— то по шапке, кого— то временно отстранили от должности, пригрозили судом чести. Меры приняты. Правда, половинчатые. И не ко всем. Командир корабля сам решает, что докладывать, а что не докладывать. Он — командир, ограничение его прав и привилегий может нанести эскадре такой ущерб, что значительно выгоднее не требовать от него скрупулезности в докладах. Но что-то надо делать с этим Манцевым. Вчера член Военного Совета заметил как— то вскользь: «У тебя, Долгушин, на эскадре что-то происходит, разберись— ка…» Ни слова о «мере поощрения», никто не хочет касаться болезненной темы. К командующему эскадрой не подступишься, командующий так поставил себя, что определять темы разговоров и обсуждений вправе только он, никто более. Перепуганное лицо рассыльного, энергичное «Кругом!» — и каюту заполняет своим присутствием мощное, хрустящее, скрипящее тело капитана 2 ранга Барбаша. Руку пожал так, что у Долгушина пальцы слиплись. Сел Барбаш — и переборка покосилась. Показал в широкой и полной дружелюбия улыбке зубы, — такими зубами якорную цепь перегрызешь. Глаза дышат умом, отвагой. Никогда еще не видел Иван Данилович Барбаша таким вот компанейским, своим в доску. И вовсе, оказывается, не мрачно— подозрительный и забубенный строевик Илья Теодорович Барбаш. А Барбаш, таинственно подмигнув, достал из портфельчика, что держал на коленях, книжицу, протянул Ивану Даниловичу. Тот недоумевающе прочитал название — «Техминимум буфетчика», раскрыл, закатился в смехе. «Держа нож под углом 90 градусов к плоскости стола, совершаешь им резательные движения на себя и от себя до тех пор, пока расстояние по перпендикуляру между нижней кромкой ножа и столом не станет равным нулю…» — Слушай, это вещь!.. Дай на вечерок1 — Только на вечерок. Пока. Очередь. С величайшим трудом достал через Симферополь. Тираж — видишь? — немного экземпляров, почти для служебного пользования, курортторговское издание. По штабу флота ходит. На эскадру попадет не раньше сентября. Порадовать тебя захотел. На дружеское «ты» перешли сразу, плавно это получилось, незаметно. — В предисловие глянь… Иван Данилович расхохотался еще пуще. «Помыслы всего прогрессивного человечества направлены на наш празднично накрытый и со вкусом сервированный стол…» Действительно, для служебного пользования. Бред сивой кобылы, напоенной самогоном. Книжицу он сунул в ящик стола, замкнул: не дай бог, вестовой полюбопытствует. Многостраничный отчет мозолил глаза, портил настроение, жизнь, все портил. Барбаш понимающе вздохнул. Пальцы его выбивали негромкую дробь на толстой коже портфельчика. — Иван Данилович, я к тебе вот по какому вопросу… Нам с тобой поручили… «Обтяпать одно дельце» — такое должно было прозвучать, судя по интонации, улыбке, взгляду Барбаша. Но он запнулся и подыскал другие слова. — То есть поручили— то мне, а тебе, так сказать, обеспечить, помочь, направить меня в нужном направлении и так далее. Речь идет о том, как избавить эскадру от известного тебе Манцева. А если не известного, то… Он щелкнул замочком портфеля, извлек из него портфельчик поменьше, парусиновый, для секретной документации, покопался в нем и положил перед Иваном Даниловичем синюю папку: «Военно— морское Министерство СССР. Секретно. Личное дело. Лейтенант Манцев Олег Павлович». Иван Данилович колебался долгую минуту. Чего проще — открыть, и прочитать. Но в том— то и дело, что открыть— то откроешь, а закрыть — невозможно. Она в памяти — чужая жизнь, чужая служба, и хочешь того или не хочешь, но ты уже вмешался в нее. Ногтем мизинца он поддел обложку, открыл дело. Так, фотография. Немного напуганная физиономия мальчишки, снимали в училище, курсантом, незадолго до выпуска, тужурка общая, на весь класс, если не на роту. Погоны мятые, лейтенантские погоны, хлопчатобумажной ниткою пришиты, легкосрываемые, без ощутимого вреда для юноши. Адмиральские пришиваются не нитками — кровеносными сосудами, и отрываются вместе с плечами, с живым мясом. — Один из трех экземпляров, — подталкивал Барбаш. — Самый полный. Кое— какие текущие документы наверх не отправляются. Долгушин вздохнул, начал… Еще глубже вздохнул он через полчаса. Немыслимо! Невероятно! Чуть ли не с пеленок — не сам по себе этот Олег Манцев, а в коллективе, а коллективно жить и мыслить не научился. Первичное воспитание ослаблено, конечно. Отец, рабочий хлебозавода, добровольцем ушел на фронт и погиб в 42— м году, мать умерла в 46— м. Детский сад, школа, интернат под Уфой — всюду внушали: веди себя примерно, будь таким, как все. В училище вообще опутан был так, чти шевельнуться не мог без команды, которой подчинялся не только он, но и весь класс, вся рота, все училище. Начальник на начальнике сидел и начальником погонял, в самом низу — помкомвзвода, на самом верху — начальник высших военно— морских учебных заведений, — да тут пискнуть не дадут! Гвоздями вбили в череп: у тебя ничего нет, все твое — в коллективе, и ты только потому человек, что признаешь коллектив, и он, коллектив, спасет тебя, если по оплошности ты совершишь малюсенькую ошибку, но он и покарает тебя жестоко за отступничество!.. Человеком без ошибок был Олег Манцев в училище, там— то и проморгали его, пустили паршивую овцу в стадо, направили на эскадру. Против всех пошел! Да советский ли он человек, этот Олег Павлович Манцев?! Неужто забыл, что служит на море? Морская вода никогда не принимала в себя человека по— родному, люди поэтому объединяются здесь в крепкую семью, а в семье уважают отцов и старших братьев. Есть среди них и мелочные, и глупые, с подлинкой в душе есть, но нельзя на них пальцем показывать, нельзя, это — семья с общим столом и общими праздниками. Иван Данилович гневно засопел… Говорить не хотелось. Не до слов. Была, когда глянул на фотографию, слабенькая надежда: воззвать к совести офицера и комсомольца, припугнуть, посулить, обласкать или надавить — криком, обещаниями отдать под суд чести, выгнать с флота. Нет уже такой надежды. И Лукьянов вовсе не рисовался, когда называл Манцева лучшим офицером эскадры: по формальным данным так оно и есть. И как самому себе объяснить: откуда этот Манцев? Иван Данилович покосился на Илью Теодоровича Барбаша. Все же спросил: — Он — русский? — Да. Всех изучить до седьмого колена не можем, но у этого просмотрены деды и бабки. Вполне благополучные родственники… — Из того же парусинового портфеля Барбаш вытащил листочек, подал. — Уважаемые люди, спору нет. Тетка его воспитывала, так тетка — доктор наук, депутат райсовета, член партбюро факультета… Гиблое дело, Иван Данилович. Я консультировался кое— где. Все безупречно. Долгушин вскочил на ноги, забегал по каюте. Пнул что— то, под ногу попавшееся. — В запас его! — закричал. — В запас уволить!.. Провокатор!.. Баран на американской бойне, который от ножа увиливает, всех под нож пуская. Под суд чести пошел командир батареи на «Фрунзе», по— манцевски стал увольнять матросов, те такое учинили на берегу, что… А у лейтенанта жена родила недавно, как он на гражданке вертеться будет с женой и ребенком? А этому Манцеву — все нипочем, его выгонишь — с музыкой в Москве родственники встретят, пригреют сироту, определят в институт… Гнать! По такой статье, чтоб… — Гнать, — согласился Барбаш, не поднимая глаз. — Кто же против… Но оснований нет. А они должны быть. Иван Данилович остыл. Сел. Положил руку на личное дело Манцева. — Сюда бы рапорт командира… О нарушении Манцевым приказа командующего… — Не будет такого рапорта, — тихо сказал Барбаш и побарабанил по портфелю. — Ты же сам знаешь, он приказа не нарушал… И честно скажу: намека даже нет в приказе на снижение норм увольнения. И ты это знаешь. Черным по белому: увольнение военнослужащего на берег рассматривать как поощрение его за безупречную службу… Такое вот дело, Иван Данилович. Наступило молчание. Барбаш снял руки с портфеля, сжал их в кулаки. В каюте — абсолютная тишина, корабельные шумы настолько привычны, чти их можно не слушать, они и не слышатся. — Попался бы хоть один манцевский матрос патрулю, тогда б… Но чего нет, того нет… Так что делать будем, Иван Данилович? Решение пришло. — С повышением перевести. На другой флот. Или за пределы базы. В Новороссийск, Одессу, Поти. С глаз долой. С повышением, подчеркиваю. — Уже сделано, командиром дивизиона, крейсер «Красный Крым», учебный корабль, Одесса. В семафорно— телеграфных депешах командир Гвардейского крейсера «Красный Крым» сокращенно именовался так: кр.гв.кр.кр.кр., звучало наименование как кыр— гыв— кыр— кыр— кыр. Был такой еще: кр.гв.кр.кр.кз., это уже командир крейсера «Красный Кавказ». — Так отправляй его кыр— кыр— кыру! — с воодушевлением воскликнул Иван Данилович. — И пусть над ним каркает! Барбаш вновь побарабанил по портфелю. Поцыкал. — Узнавали стороной: командир линкора против. А командир корабля, сам знаешь, своей властью может приостановить любое кадровое перемещение. Да еще такого корабля. — Он— то почему против? — Причин много… Самая очевидная… — Барбаш глянул на Долгушина, как бы спрашивая, можно ли говорить напрямую. Ответ получил. — Командир засиделся в капитанах 1 ранга, в декабре, если ничего выдающегося не случится, получает контр— адмирала и дивизию крейсеров на Севере. На перевод Манцева сейчас он не согласился. Кто выполнять зачетные стрельбы будет — вот в чем вопрос. Командир дивизиона там интеллигент один, Валерьянов, уходит учиться в следующем месяце. Манцев отвалит, а командиру своя шкура дорога. — А Милютин — этот чего интригует? — Да как сказать… Старпом тоже засиделся, ему уж давно пора и адмиралом быть… На «Дзержинский» уходит осенью, крейсер ему во как надо лучшим сделать, прогреметь и — командиром бригады эсминцев. И лучшим стать он может только после отмены «меры поощрения», вот он и двигает сосунка Манцева, гонит его на минное поле, авось не подорвется. А подорвется — еще лучше, подтолкнет командующего на отмену приказа. Хоть и покоробили Ивана Даниловича такие очевидности, но виду не подал. Молчал. О Лукьянове не спрашивал. А так хотелось спросить, язык защипало даже. Заговорил о командире линкора: повлиять на него можно, приказ о переводе Манцева в Одессу надо провернуть через штаб флота, через командующего флотом, через Москву, наконец! — Не можно, — поправил Барбаш. — И провернуть приказ никак нельзя. Да и любой спросит: за какие это заслуги лейтенанта, всего один год прослужившего, назначают на крейсер командиром дивизиона главного калибра? Кроме того, сам по себе командир линкора… В общем, догадываешься. Вспомни 6 марта. — Помню, — сказал Долгушин.. 6 марта из Москвы пришла телефонограмма, указывался состав делегации от Крыма на похороны Сталина: секретарь обкома, рабочий, колхозник и офицер флота, всего четыре человека. Когда о телефонограмме узнала эскадра, то неизбежного, казалось бы, вопроса не последовало: флот мог представлять только командир линкора, только он!.. Барбаш сказал — глухо и тихо: — Надо, Иван Данилович, съездить тебе к командиру. Поговорить с ним. По— человечески. Одноклассник твой… Как всем известно. Это он добавил, чтоб и мысли не было о личном деле капитана 1 ранга Долгушина И. Д., которое могло якобы оказаться в парусиновом портфеле. Иван Данилович усмехнулся. Одноклассники, это верно. Четыре года в одном строю топали на лекции, на камбуз, вместе слушали дребезжащий голос навигатора Сакелари. В курсантские времена командира линкора прозвали «цаплей» — за длинные ноги, за походку болотной птицы, всегда умеющей поставить лапку на твердое место. Съездить, поговорить — да проще не придумаешь, на катер — и к трапу линкора. Да будет ли толк с этой поездки? Он покачал головой, сомневаясь в успехе миссии. И тогда Барбаш подтвердил тихо и властно, обозначая силы, пригнавшие его в каюту. — Надо, — сказал он. И не было уже сомнений, кто направил его сюда. Начальник штаба эскадры! И Долгушин дал согласие, оговорив: не сейчас, не сегодня, но до Дня флота — обязательно. — Прости, еще одна деталь… Политуправление нейтрализовано? Иван Данилович поморщился, вспомнив о последнем разговоре в управлении. Стало известно, что отдел агитации и пропаганды хочет на щит поднять командира 5-й батареи, не за 30%, конечно. Манцев, видите ли, вступил в переписку с семьями подчиненных, мамаши и папаши стали выкладывать лейтенанту свои беды, у кого— то там отрезали приусадебный участок, кому— то неправильно начислили трудодни, и обложившийся законами Манцев всем отвечал, и многие посчитали письма его официальным документом, обратились в военкоматы, те сообщили политуправлению — и пошла писать губерния, флот вынужден теперь заниматься колхозными и заводскими делами. Когда Иван Данилович взмолился: не надо славить Манцева, нарушителя воинской дисциплины, ему с упреком возразили, напомнили о предстоящих крутых переменах в сельском хозяйстве, о том, что офицеры должны жить интересами всей страны, а Манцев— то как раз и подает пример… Уломал Долгушин начальника отдела агитации и пропаганды, решили: о Манцеве — ни слова на страницах «Флага Родины». При прощании Барбаш поберег руку Ивана Даниловича, пожал ее бережно. — Этому байстрюку Манцеву легко жить и служить, у него крепкий тыл, родственники на крупнейших постах, он их, правда, не жалует, переписывается только с теткой… Трудно нам с ним будет. Иосиф Виссарионович помер, четких рекомендаций по всем этим манцевым не оставил, опыту набираемся только, ошибки с нашей стороны возможны, учитывать их надо, чтоб не повторять, такие— то дела, — произнес он, заглядывая в глаза Долгушина. — На самого Манцева надежда. Очень он неразвитый, не понимает, что сам себе могилу роет. Милютин, себя и его страхуя, отправил Манцева гауптвахту примерить, бумаженцию липовую на руки выдал, а наш петушок раскукарекался, стал пропагандировать уставные проценты, пришлось его срочно затребовать обратно.

• Предыдущая
• 25/55
• Следующая