Жак Отважный из Сент-Антуанского предместья (ил. И.Кускова) - Яхнина Евгения Иосифовна - Страница 46

• Предыдущая
• 46/50
• Следующая

— Смотрите! Слушайте! — И он стал читать вслух нацарапанную ножом, выцветшую, плохо сохранившуюся надпись: — «Бастилия! Здесь заковывают в цепи ум, помыслы, желания, волю… Здесь люди обречены умирать заживо. Так пусть же народ разрушит твои темницы! И если одного Парижа будет мало, чтобы раздавить твою надменную твердыню, пусть восстанет вся Франция! Пусть на тебя опрокинутся твои стены и ад разверзнется под тобой! О, если бы я мог увидеть твои пушки, обращённые в пепел и прах, встретить последний вздох твоего последнего коменданта, о, тогда я был бы готов умереть от счастья!»

Все спешили обнять Манюэля, пожать ему руки.

— Смерть коменданту! — таков был единодушный клич народа.

Люди, овладевшие Бастилией, ещё не знали о его смерти, но их слова были приговором не только де Лоне. В них звучала угроза всем тем, по чьей воле была воздвигнута Бастилия и другие столь же страшные тюрьмы.

Между тем народ не расходился с площади Бастилии, требуя её немедленного разрушения.

— Да, да, прочь эти толстые стены, эти башни, эти страшные казематы! Мы взяли Бастилию, но этого мало! Сроем её до основания. И пусть почва, на которой она стояла, будет очищена другим памятником, воздвигнутым в честь народной победы и торжества свободы. Национальное собрание обсуждает сейчас законы, говорит и действует в Версале. Разрушенная Бастилия тоже заговорит, и её голос услышат во всём мире!

Эти слова произнёс Дантон, один из любимейших ораторов Пале-Рояля. Тотчас его окружили со всех сторон.

— Однако, друзья, мы сделаем это ещё не сегодня, — продолжал он. — О разрушении Бастилии будет издан специальный декрет.

Несмотря на слова Дантона, к которому все прислушивались с уважением, народ ещё долго теснился на площади, где покорённая Бастилия ещё не была снесена с лица земли. В эту достопамятную ночь никто в Париже не сомкнул глаз. В Ратуше тоже не спали. Под радостные клики в зал Ратуши народ внёс на руках гвардейца Эли, который стал сегодня героем дня и сейчас был увенчан лавровым венком. О его мужественном поведении говорили все. Напрасно старался Эли отклонить от себя почести, тщетно утверждал, что он действовал, как и все, повинуясь желанию видеть Францию счастливой, а Париж — освобождённым от призрака Бастилии. Толпа силой поставила его на стол, чтобы все могли его видеть. Всклокоченные волосы, разгорячённое лицо, разорванное платье, ружьё в правой руке, промокшая от крови повязка на плече — всё придавало ему воинственный вид.

В левой руке Эли держал связку ключей от Бастилии. Вместе с другим трофеем — сбитым с башен Бастилии знаменем — их торжественно вручили выборщикам. Поднесли им и взятый у коменданта устав Бастилии, а затем сложили к ногам избранников народа серебро, посуду, золотые часы с бриллиантами, принадлежавшие коменданту. Один из тюремщиков, следовавший за толпой, принёс деньги — пять тысяч ливров, отданные ему утром на сохранение комендантом. Никто и не помыслил дотронуться до личных вещей коменданта — весь зал был заставлен драгоценными предметами: свидетельством бескорыстия победителей.

Так закончился в Париже день 14 июля 1789 года, вошедший в историю.

В Версале узнали о взятии Бастилии только в полночь.

Король имел все основания быть недовольным днём 14 июля. Его охота в этот день была столь неудачна, что в сердцах он записал в своём охотничьем журнале против этой даты: «Ничего!»

Когда же новость: «Бастилия взята!» — дошла до его слуха, он воскликнул:

— Да это бунт!

— Нет, государь, — ответил докладывавший ему герцог де Лианкур, — это не бунт, а революция!

Нога у Жака распухла, и опухоль на месте ушиба росла с каждым часом. Вызванный Франсуазой врач сделал ему перевязку, положил какую-то мазь, и Жаку стало легче.

Когда Жак вернулся домой после взятия Бастилии, сёстры встретили его как героя. И даже тётя Франсуаза смекнула, что в наступившие непонятные времена иметь дома «своего» покорителя Бастилии не так уж плохо. Положа руку на сердце, она не могла бы сказать, на чьей она стороне и согласна ли с тем, что убили де Лоне — коменданта, которого на эту должность поставил сам король. В то же время, как и почти все жители их квартала, она была рада, что перед её глазами не будет больше стоять грозным призраком крепость.

Сёстры почти не оставляли Жака, которому доктор рекомендовал посидеть дня два-три дома с вытянутой ногой. Девушки были полны сочувствия к пострадавшему и наперебой засыпа?ли его расспросами. Как всё произошло, как убили де Лоне, как Жак получил ранение, неужели он и в самом деле вместе с Шарлем участвовал в разрушении крепости? Всё хотелось им узнать. И Жак, который был скуп на слова, когда дело касалось его собственного поведения во время штурма, не жалел красок, когда описывал мужество Шарля и его стойкость.

Несмотря на неожиданно ласковую встречу дома и заботы о нём всех трёх сестёр, Жаку было не по себе. Прошло уже несколько дней, а ему всё не удавалось остаться наедине с Бабеттой и поговорить с ней по душам, а ему так этого хотелось! К тому же после всего, что он видел там, на площади Бастилии, уютная квартирка тёти Франсуазы, где всё блестело чистотой, озабоченные домашними делами девушки, горка книг, которую он оставил неразобранной в столовой и которая словно ждала его возвращения, — всё говорило о ничем не нарушаемой мирной жизни. Неужели всё осталось так, как было? И буря, пронёсшаяся над Бастилией, не коснулась этого дома и других? Ведь сегодня всё должно не походить на то, что было вчера, а завтра — на то, что было сегодня. И эта улица, и дом, и квартира, и люди, живущие в ней…

Как-то вечером, когда Жак сидел у окна в столовой, ему удалось наконец остаться с Бабеттой наедине. Виолетта почему-то решила, что Жака следует напоить липовым чаем, и исчезла в кухню. Но разговор, которого так жаждал Жак, как-то не клеился.

Ему больше всего хотелось в эту минуту узнать, кто была та девушка с кувшином холодной воды. Если б это и в самом деле была Бабетта! И, словно угадав его мысли, Бабетта робко сказала:

— Матушка не выпускала нас из дома все эти дни. Они тянулись без тебя так долго. Но всё-таки один раз я выбежала и…

— Это была ты, Бабетта, с кувшином? — перебил её Жак.

Девушка заулыбалась, счастливая, что он угадал. Она полуоткрыла рот, желая что-то сказать, но не успела: Виолетта внесла чашку липового чая, от которой поднимался душистый пар.

«Милая! Милая!» — подумал Жак, но не о той, кто так заботливо поила его сейчас чаем, а о той, которая на улице поила водой разрушителей Бастилии.

Бабетта наклонилась к нему и ласково спросила:

— Братец, что бы тебе ещё сделать приятное?

— Дай мне светильник со свечой, я буду ночью писать бабушке.

И, не зная, что бабушки уже нет в живых, Жак написал ей длинное письмо. Он сообщал ей, что теперь уже, наверное, Генеральные штаты, которые превратились сначала в Национальное, а затем и в Учредительное собрание, примут во внимание не только наказ Маргариты Пежо, но и все другие наказы из городов и деревень. Он сообщал ей и о том, что разрушена ненавистная крепость Бастилия, умолчав при этом о своём участии в этом деле. Жак не сомневался, что нашёл такие слова, которые вдохнут надежду в старое сердце бабушки.

Ну, а вот отцу Полю он ничего радостного рассказать не мог. Жак старался как умел смягчить рассказ о страшном виде, в каком предстал перед ним замученный тюрьмой Фирмен. Но скрыть от отца Поля правду Жак не хотел и не имел права. Он не знал, послужит ли его наставнику утешением весть о смерти Робера. Сам Жак теперь больше чем когда-либо был убеждён, что свой бесславный конец Пуайе заслужил.

С 14 июля прошло немного времени, и Постоянный комитет вынес постановление: срыть до основания то, что было крепостью, и превратить место, которое Бастилия занимала, в городскую площадь.

• Предыдущая
• 46/50
• Следующая