Степан Сергеич - Азольский Анатолий - Страница 37
- Предыдущая
- 37/66
- Следующая
Все молчали. Больше всех удивился сам Дундаш. В зеркале перед ним стоял двадцативосьмилетний мужчина с недобрыми и плотно сжатыми губами. На бледном лице не выделялись брови и ресницы, взгляд приковывала решительная складка у переносья, сообщавшая Фомину выстраданную суровость. Бабья припухлость скул и надскулий пропала, лицо при широкоплечем пиджаке сузилось, вздернутый нос придал облику высокомерность.
— Мужчина такого ранга не сдохнет под забором, не заснет в подворотне.
Интеллигентные люди подберут тебя и посадят в такси, — заключил свою речь Петров.
Обмывали костюмы в «Софии». Дундаш часто поднимался, уходил в туалет, позволял швейцару обмахивать себя щеточкой и смотрел в зеркало. Совал деньги и великодушно удалялся, к столику шел зигзагами, жадно шарил глазами по публике. На работе утром не просил опохмелиться, надел старый костюм.
Петров присвистнул.
— А я-то хотел в театр повести тебя…
— Надо будет — схожу. Не к спеху.
Петров не выспался, позевывал. Три дня назад он встретил Сарычеву, столкнулся с нею в метро, и толпа сразу же разбросала их по сторонам, и сколько потом ни бегал Петров по вестибюлю «Белорусской», сколько ни ездил по эскалаторам, нигде не мог найти ее. Может, и кстати эта встреча, давно пора уже подвести итоги, всмотреться в себя.
Что-то мешало думать, какое-то постороннее влияние… Петров, закрытый осциллографом, не видел никого в регулировке, а ведь кто-то пришел, он ощущал присутствие чужого человека.
— Прислали вот, а что делать, не знаю, — произнес кто-то уныло и робко.
Девичий голос чист, больше приспособлен к восторженным возгласам, робость и уныние — это от смущения. Так и есть, Дундаш посоветовал узнать у Петрова, что делать.
— А где он? — Неприкрытое любопытство в звенящем вопросе, девушке уже наговорили о нем.
— Я Петров. — Он поднялся.
Девушка смотрела приветливо (видно, только недавно побывала в парикмахерской, обрезали ей косу) — несмышленыш с новеньким паяльником в руке. Шейка тоненькая, глаза детские, еще не ждут обиды, а на душе, наверное, как на лице, — ни морщинки, ни заботы. Халатик накрахмаленный, отутюженный, на карманчике вышиты буквы "К" и "Е".
— Как зовут?
— Котомина Лена.
— Отнеси паяльник. Он тебе не понадобится. Есть у меня работенка для тебя. Сам позову.
Она благодарно улыбнулась, ушла.
Петрову уже не сиделось. Посвистывая, ходил он по регулировке, косился на Стрельникова. Сел за спиной Сорина.
— Можешь меня поздравить, Валентин… — Губы его закорчились. — Можешь поздравить. Через мою жизнь прошла девушка, распространяя запах детской присыпки. Заветный вензель "К" да "Е", перефразируя Лермонтова.
— Пушкин. «Евгений Онегин».
— Да? — изумился Петров. Он был ошарашен. — Неужели Пушкин?..
Проклятое воспитание! Надо учесть…
— Насколько я понимаю, — сказал Стрельников, — вы, Петров, хотите заставить девочку вымыть полы или почистить ваши брюки.
— Угадал.
— Я запрещаю.
Она пришла сама после обеда.
— Чернов сказал мне…
— Иди в цех.
— Почему?
— Здесь будут ругаться.
— Я привыкла, я уже шесть дней работаю, я уже научилась паять…
— Плохо. Плохо, что привыкла.
— Так что мне делать?
— У меня все сделано. Спроси у других бригадиров. Она упорно не уходила, хотела работать. Чутьем поняла, что развязный и некрасивый мальчишка Крамарев существо робкое и ласковое. Подошла к нему.
— Что с тобой, дитя мое? — спросил Юра. Так, по его мнению, отреагировал бы Сорин.
— Вот не знаю, что делать…
— Садись рядом, расскажи, какую тему писала на экзаменах.
— Образы крестьян в поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».
— «Полковнику милиции, — сказали братья Губины, Иван да Митродор…»
Лена рассмеялась, посмотрела в сторону закрытого Петрова.
— А дальше?
Он не ответил. Девчонка с вензелем — голос ее, лицо — настраивала на воспоминания: откуда-то издалека уже доносились звуки, низкий голос матери (да, да, у матери был низкий голос!).
Пришел Чернов.
— Саша, пойми, я не могу ее никуда пока пристроить, она плохо, но умеет паять. Место здесь есть, пусть переделывает планки…
— Не нужна она здесь, Ефим. Вредно ей здесь. Один Дундаш своим нытьем погрузит в тоску. Сам знаешь, о чем у нас говорят…
— Она же взрослый человек, Саша…
— Сам вижу. Но у меня дурной язык, я не хочу, чтоб она слышала мои космические откровения… Понял?
Заскрипел протезом, вставая, Стрельников, он внес ясность:
— Она ему просто нравится, Чернов… Злится, потому что не может разобраться в блокинге… Котоминой здесь, конечно, не место…
Сорин вдруг разволновался:
— Боря, помоги, какая-то муть в дискриминаторе. Или я идиот, или разработчики, или ты. Выбирай из трех.
Стрельников подсел к Сорину.
— Идиотов не принимает на работу Баянников, требует медицинскую справочку… Ну-с, что у тебя, покажи…
Регулировка набита смонтированными радиометрами, но — начало месяца, никто по привычке не торопится. Да и не работалось Петрову.
— Че-ло-век, — сказал вдруг Петров.
— Вы о чем это? — сразу же отозвался Стрельников. Он был уверен, что Петров разговорится.
— Да так. Подумал о том, что хорошо жить просто человеком.
Зарабатывать на кусок хлеба несложным трудом… ну, как в деревне, поближе к земле. Дундаш, подадимся в деревню?
После долгого молчания Дундаш ответил, что в деревню ему не хочется. И вообще идеал Петрова ему не годится. Он уже был простым человеком и поковырялся в земле достаточно. Пора быть чем-то выше.
— Пролезай в министры, — нацелил его Петров. — Секретарши, персональная машина, денег навалом, поездки за. границу, портреты, уважение.
Заболел — бюллетеня не надо, поверят на слово.
— А как стать министром?
— Запросто. Идти классическим путем тебе нельзя, потому что о честном служении обществу ты не помышляешь. Существуют, к несчастью, некоторые апробированные мировой практикой способы. Первое: ты должен организоваться в общественном смысле.
— Понял. — Дундаш внимательно слушал. Загнул для памяти мизинец. — Понял.
Его понятливость удивила Петрова.
— Второе, — не сразу сказал он. — Выступи с какой-нибудь нехитрой инициативой, прославься, стань заметным.
Дундаш загнул второй палец.
— Продолжаю. Учись, бешено учись. Это третье. Четвертое: принюхивайся к запахам. Человек еще не погорел, дыма еще нет, но ты должен уловить запах тления и ударить по человеку за день до того, как по нему ударят официально… Пятое…
Девятый палец не хотел загибаться. Девятым пунктом было:
— И когда ты доберешься, не дай бог, до верхушки, тут и обнаружится твоя интеллектуальная и моральная нищета. Через месяц, через год, через десятилетие, но все равно ты полетишь, тебя выметут — в неизвестность.
Бесславная гибель личности, которой, впрочем, и не было. Но ты, Дундаш, не доберешься и до такого конца — тебя остановят раньше.
Дундаш задумался. Медленно отгибал пальцы, дошел до скрюченного мизинца, смотрел на него как на чудо.
— Скажите, Петров, — спросил вдруг Стрельников, — почему бы вам самому не воспользоваться рецептом?
— Рецептом? — переспросил Петров. Ответил: — Я не честолюбив. Я не хочу быть калифом на час, хотя истории известны случаи, когда дундаши царствовали десятилетиями. Самая твердая должность — это быть человеком.
Никто тебя не сгонит с нее. Лопаются авторитеты, развеиваются иллюзии тебя это не касается. Потому что ты был человеком и остался человеком, ты черное называешь черным, белое — белым.
— В таком случае, Петров, — сказал Боря Стрельников, — задаю вам провокационный вопрос: откуда взялся этот боготворимый вами человек? Почему он точно знает, что черное — это черное?
— Потому что он — человек.
— Путано и глупо. О большинстве событий простой человек вынужден судить по тому, что дает ему общество. Поэтому быть человеком — это прежде всего служить справедливому обществу. Впрочем, я тоже с небольшими поправками за теорию о величии простого человека. Но ведь вы глумитесь над ним.
- Предыдущая
- 37/66
- Следующая