Жизнь и приключения Заморыша (с илл.) - Василенко Иван Дмитриевич - Страница 61

• Предыдущая
• 61/99
• Следующая

– Что же, уплатил вам капитан тридцать рублей? – спросил я.

– Уплатил, – с застенчивой гордостью ответил Павел Тихонович. – Сказал, что работа хоть на выставку. Теперь наверняка догоним «Летучего голландца». Да что! Пружины уже в чемодане у меня. Чудесная сталь! Один матрос со шведского парохода продал. Все остальное и здесь сделать можно, были бы деньги.

– Вам наши гонщики памятник поставят, – сказал я.

Павел Тихонович улыбнулся:

– Памятник не памятник, а бутыль водки обеспечена.

Потом, уже без улыбки, тихо сказал:

– Велосипед ведь не только для гонок. На велосипеде все должны ездить: крестьяне – в поле, рабочие – на фабрику, хозяйки – на базар… Нужно сделать такой велосипед, чтоб человек сил тратил поменьше, а ехал побыстрей.

– И вы сделаете такой?

– Сделаю, – уверенно ответил Павел Тихонович. – Теперь сделаю.

Вот что произошло в дальнейшем.

Шесть дней ходил Павел Тихонович в пароходную контору, чтобы получить остальные сорок пять рублей. Но бухгалтер неизменно говорил, что хозяин никаких распоряжений относительно этого не давал. На все просьбы Павла Тихоновича допустить его к самому Прохорову служащие отвечали, что хозяин занят и принять не может. Столкнувшись наконец с Прохоровым нос к носу в дверях конторы, Павел Тихонович снял кепку и почтительно попросил рассчитаться с ним.

– А чего, собственно, тебе надо? – спросил Прохоров.

– Как – чего? – удивился Павел Тихонович. – Получить остальные сорок пять рублей.

– Остальные сорок пять? А не хочешь ли вернуть и те тридцать, которые ты обманом получил у капитана?

Пораженный Павел Тихонович еле мог выговорить:

– Каким обманом?.. Что вы такое говорите, господин Прохоров?..

– Не прикидывайся младенцем! – затряс реденькой седой бороденкой старик. – Ты какой обещался вырезать орнамент? Бахуса на пивной бочке. А какой вырезал? А вырезал какие-то паршивые листья и испортил мне драгоценное красное дерево. И у тебя еще хватает наглости просить у меня денег!

– Господин Прохоров, зачем же вы оскорбляете человека? – с обидой и горечью сказал Павел Тихонович. – Я действительно предполагал вырезать орнамент с пивными бочками, как вы изволили приказать. Но в пути, когда господин капитан осведомил меня, кто будет ехать в каюте, я должен был оставить эту мысль. Посудите сами, господин Прохоров, сколь был бы оскорбителен для взора мадемуазель Дэзи вид бога пьянства на пивной бочке в ее девичьей каюте! Я посоветовался с господином капитаном, и мы решили заменить сей вольный узор узором листьев виноградной лозы. Уверяю вас, господин Прохоров, такая работа и тоньше, и сложней. В чем же вы изволите видеть обман?

Это объяснение еще больше взбесило старого козла.

– Не твое дело решать, что должно быть у меня на пароходе! – заверещал он. – Я – хозяин, я! Если каждый проходимец будет совать свой нос в хозяйские дела…

Он не договорил: Павел Тихонович гордо вскинул голову и, в свою очередь, закричал:

– Я – проходимец? С четырнадцати лет я возвращаю жизнь разным предметам-трудягам, что покалечились на верной службе человеку, никто в городе про меня худого слова еще не сказал, я чиню вещи даже тем бедолагам, которые и медного гроша мне за труд дать не могут, а ты, старая дырявая калоша, тунеядец, рваный хомут на человеческой шее, проходимцем меня обзываешь? Да я!.. Да ты!..

И пошел, и пошел отчитывать. А ведь раньше такой был робкий!

Прохоров сначала оторопело пялил свои подслеповатые глаза. Потом опомнился, кликнул сторожа, кучера, и Павла Тихоновича выпроводили за пределы порта.

С этого времени нашего мастера будто подменили. Раньше он был немногословен, больше слушал других да улыбался своей кроткой улыбкой. Теперь же первый со всеми заговаривал и пространно рассказывал, как бессовестно поступил с ним судовладелец Прохоров. Взгляд его синих глаз посуровел, в голосе слышалось ожесточение. Одни советовали ему подать мировому, другие же говорили, что с богатым судиться – лучше утопиться.

Однажды он сказал мне:

– Пойди-ка, Митя, в эту самую камеру, послушай, как там судят – по справедливости или абы как. Я б и сам пошел, да боюсь, чтоб в случае чего не сорваться: нервы пошаливать стали.

Я отправился в камеру судьи Понятовского. Судил он в относительно небольшой комнате, заставленной длинными скрипучими скамейками. Перед скамейками стоял покрытый зеленым сукном стол, а позади стола возвышался до самого потолка царь в золоченой раме. Свет в камере был серенький, воздух несвежий, к чему бы ни прикоснулся – на пальцах оставалась пыль. На скамьях сидело десятка полтора людей. Одни разговаривали шепотом, другие громко и свободно, как у себя дома. Были тут и торговцы, и домовладельцы, и подрядчики – словом, разный народ. О судье говорили, что он судит, как на него найдет: иной раз и справедливо, а большею частью, особенно, когда бывает «под парами», такие выносит решения, что диву дивятся и истцы, и ответчики.

– Хоть бы он сегодня трезвый был! – донесся до меня шепот какой-то убогой старушки.

– А ваше дело каким идет? – спросил ее плешивый, по-актерски бритый мужчина в потертом пиджаке и несвежем галстуке.

– Кажись, третьим.

– Ну, до третьего, может, и продержится.

Из боковой двери вышел угреватый молодой человек в короткой тужурке и стоптанных ботинках.

– Суд идет! Прошу встать! – крикнул он начальническим голосом.

Вслед за ним в камеру вошел пожилой щуплый человек в обыкновенном костюме, но с бронзовой цепью на шее; цепь заканчивалась на груди овальной бронзовой бляхой. Он стал у стола и просто, по-домашнему сказал:

– Так-так, приступим к разбирательству дел. Много накопилось, много. Но мы их все рассмотрим и вынесем надлежащие решения. Вот тут, с правой стороны, дела у меня будут еще не разобранные, а с левой… Или нет, лучше разобранные я буду класть в кресло, под себя, а то как бы не спутать… – Он взял из стопы папок верхнюю. – Ну-с, по указу его императорского величества слушается дело… по иску купца третьей гильдии Карнаухова Михея Петровича к мещанину Золотухову Василию Ивановичу о девяноста трех рублях. Карнаухов и Золотухов, подойдите к столу.

Краснощекий, бородатый Карнаухов и рябой, с бельмом на глазу Золотухов стали по обе стороны судьи. Они почтительно отвечали на его вопросы и ожесточенно, со злобой пререкались друг с другом, а угреватый молодой человек, примостившись к краешку стола и пыхтя от натуги, строчил что-то на листе бумаги.

– Ну, довольно! – сказал судья. – Значит, не хотите миром уладить дело? Удаляюсь для вынесения решения.

Он ушел. За ним с листом бумаги в руке и карандашом за ухом пошел и его письмоводитель. Минут десять спустя оба вернулись. Пуча глаза, письмоводитель крикнул:

– Суд идет! Прошу встать!

Судья прокашлялся и принялся читать:

– По указу его императорского величества мировой судья седьмого участка, разобрав дело по иску ростовского-на-дону купца третьей гильдии Карнаухова Михея Петровича к мариупольскому мещанину Золопхнутову Ва… – Он запнулся и укоризненно сказал письмоводителю: – Какому Золопхнутову? Золотухову, а не Золопхнутову. Экий ты, братец!.. – Угреватый виновато поморгал, судья продолжал: – Так вот, к Золотухову Василию Ивановичу о девяноста трех рублях и принимая во внимание все обстоятельства, постановил: удовлетворить иск купца Карнаухова и взыскать в его пользу с мещанина Золотухова сорок девять рублей. Что касается остальных сорока четырех рублей, то за недоказанностью разбития сосуда с прованским маслом именно мещанином Золотуховым, а не вследствие случайного падения с прилавка на пол, во взыскании их с мещанина Золотухова в пользу купца Карнаухова отказать.

Судья положил папку с разобранным делом под себя в кресло, взял из стопы папок следующее дело и занялся его разбирательством.

По мере того как уменьшалась стопа папок с неразобранными делами, судья все дольше задерживался в комнате, где писал решения. Щеки у него багровели, язык заплетался. Когда он шел от двери к столу, бляха на его груди раскачивалась, как маятник стенных часов.

• Предыдущая
• 61/99
• Следующая