Друзья с тобой: Повести - Кудряшова Светлана Владимировна - Страница 3

• Предыдущая
• 3/54
• Следующая

К вечеру третьего дня отец сказал:

— Ну, вот и Кубань. Смотри, Рыжик, сады фруктовые. Смотри!

Низкорослые, приземистые фруктовые деревья с голыми темными ветвями Феде не понравились.

— Понравятся, когда зацветут. А фрукты на них увидишь — полюбишь, — уверял отец.

Приехали рано утром. Тамара Аркадьевна встречала их на вокзале. Она радостно смеялась и долго целовала отца, потом повернулась к Феде, обняла, заглянула в его лицо черными большими глазами:

— Здравствуй, цужичок-лесовичок!

— Здравствуйте, — тихо ответил Федя и чуть не заплакал- так ему вдруг захотелось обратно к бабушке, к Тойво.

— Рыжик, улыбнись! — шептал ему отец.

Но Федя не улыбнулся — не смог. Тамара Аркадьевна слегка нахмурилась, взяла отца под руку.

Дома отец показывал сыну квартиру.

— Вот здесь, Рыжик, ты будешь спать. Тебе нравится эта кровать? Нет, ты посмотри, какой я тебе купил стол! Ящиков-то сколько! Сегодня же пойдем за настольной лампой. Сразу после завтрака, хорошо?

Феде все понравилось. Он развеселился, поел с аппетитом. Отец то и дело подкладывал ему моченые яблоки, соленые помидоры, маринованные сливы — вкусные южные яства.

После завтрака отец с сыном долго бродили по городу, Купили новые учебники, пионерский галстук, лампу, заглянули в кино. Пришли усталые и вдвоем улеглись на диван передохнуть. Тамара Аркадьевна присела к ним, осторожно пригладила Федины волосы. Он закрыл глаза: пусть подумает, что спит. Он еще не знает, о чем с ней разговаривать, и очень смущается, когда она его обнимает или гладит по голове. Ему сразу вспоминается бабушка, ее добрые серые глаза. Если бы у Тамары Аркадьевны были такие…

— Рыжик, спишь? — тихонько спросил отец.

Федя кивнул и крепко сжал веки.

— Ах ты жулик! — ласково усмехнулся отец. Не открывая глаз, улыбнулся и Рыжик. Он не видел, как нахмурилась Тамара Аркадьевна.

— У Феди, кажется, трудный нрав, — сказала она негромко.

Федя насторожился, Отец приподнялся, приглушенно сказал:

— Нет, нет, он очень добрый. Его все любили на Севере.

Тамара Аркадьевна промолчала. Федя чуть приоткрыл глаза и встретил взгляд, испытующий, тревожный, совсем не похожий на бабушкин. Феде опять стало грустно и неприютно, опять захотелось вернуться в родной северный край. Но вернуться можно было только летом, когда в школе закончатся занятия, — ждать надо было почти полгода. Чтобы не было так тоскливо, Федя стал мысленно рассказывать бабушке, как доехал, какой большой город, в котором он теперь живет, сколько фруктовых садов, но пока о них ничего не скажешь, потому что зимой они совсем некрасивые. Потом Федя вспомнил про красный велосипед, который они видели сегодня с отцом в большом магазине. Феде велосипед очень понравился. Если бы у него был такой, он стал бы ездить на рыбалку к самому дальнему лесному озеру. Стоп! А как же Тойво? У него нет велосипеда…

Как быть с Тойво, Федя так и не решил, заснул, Во сне он что-то шептал. Николай Егорович наклонился к нему, прислушался.

— Бабушка, — шептал Федя, — бабушка, ты не бойся, я скоро приеду…

Николай Егорович неслышно ходил по комнате, и лицо у него было задумчивым и немного печальным.

Вот и сбылась его давняя мечта — Федя с ним. Мечта, которую Николай Егорович вынашивал долгие годы, даже тогда, когда не знал, где Рыжик и что с ним. И только бы Федя полюбил Тамару Аркадьевну, только бы полюбил!

Так думал Николай Егорович Горев, и все ходил и ходил по комнате.

Стемнело. На улице зажглись фонари. А он все ходил, все думал. Потом он подошел к Тамаре Аркадьевне и увел ее в другую комнату — он решил ей рассказать то, о чем только однажды рассказывал своей матери — Марфе Тимофеевне.

Это было давно, в страшные тяжелые дни ленинградской блокады. В ту первую военную осень Горев защищал Ленинград в воздухе. В городе у него были жена и маленький сын — мальчуган восьми месяцев от роду с длинными рыжими кудрями и очень серьезными темными глазами. Жили они в большом доме на Литейном проспекте. Николай Егорович ходил к ним между боями в короткие часы отдыха.

…Стояли погожие сентябрьские дни. Николай Егорович входил во двор своего дома, и сейчас же шумная ребячья ватага с радостным криком бежала ему навстречу. Мальчишки дрались за право стоять с ним рядом, держать его за руку. Перебивая друг друга, юные ленинградцы требовали немедленного рассказа о совершенных Горевым на фронте подвигах.

Последним всегда подбегал маленький Коля. Неизвестно как, но он всегда оказывался у самых ног Николая Егоровича.

— Пробился, кроха? — наклонялся к Коле Горев и брал малыша на руки. Кроха с восторгом заглядывал летчику в лицо и, счастливый своим высоким положением, спрашивал:

— А ты сегодня сколько немцев сбил? Много?

— Одного.

— А чего так мало? — с откровенным разочарованием тянул Коля.

— Трудное, брат, дело, — виновато оправдывался Николай Егорович.

Ребята провожали летчика до самого подъезда и стояли там до тех пор, пока он не входил в квартиру. Мальчишкам из соседнего двора они хвастались:

— А у нас летчик живет. Герой! Ага?!

…Наступили холода. Урезали скудный ленинградский паек. Ребята на дворе притихли. Они больше не бежали навстречу Гореву. Однажды он увидел их на скамье в глубине двора.

Он остановился, прислушался к негромкому ребячьему разговору.

Черноглазая первоклассница Варенька хвасталась:

— А я в госпитале вчера была. Стихи всякие раненым читала. Они мне сахару дали. Вот такой кусок!

Варенька показала маленькую ладошку.

— И меня раненые угощали тоже. Я им сказки рассказывала. Только я у них ничего не беру. Мама говорит, им усиленное питание нужно, — тихо говорит большеглазая, с темными кругами под глазами девочка.

— Госпиталь — что! — авторитетно перебил высокий тоненький мальчишка с бледными губами. — А вот наша Маша с другими студентами баррикады на правом берегу Невы строит. Баррикада скоро с дом будет. Маша и меня возьмет строить.

— С дом баррикад не бывает, Петух, — возразила большеглазая девочка, — и маленьких на них не пускают.

— Бывает! — упрямится Петух. — И меня все равно пустят!

Маша там бригадир. Им кокосовое масло дают. Вкусное!

Петух облизывал бледные губы при воспоминании о вкусном кокосовом масле.

«Притих вояка! — горько подумал Николай Егорович. — Какой спокойный стал, а ведь громобоем был!»

Маленький Коля был тут же. Он смирно сидел на коленях у сестры. Голова его была повязана теплым платком, и от этого его прозрачное лицо казалось совсем крошечным. Он равнодушно смотрел на Горева. Горев подошел:

— Ты что, брат, загрустил? Не узнаешь меня?

Горев заглядывал в Колины серьезные глаза, старался говорить весело.

— Узнаю, — медленно отвечал Коля. — Ты летчик.

Летчик не выдержал, подсел к ребятам, достал из вещевого мешка хлеб, настоящий черный хлеб, с таким трудом сбереженный для Рыжика и его матери.

Увидев хлеб, Коля заволновался, протянул к нему руки — маленькие, худые, плохо вымытые руки.

— Дай хлебушка! — жалобно просил он, не спуская глаз с черных, уже почерствевших кусков.

Николай Егорович искал в кармане нож. Девочка с большими глазами, та, что не брала у раненых угощения, неслышно подошла к Гореву.

— Крошится… — прошептала она с сожалением.

Хлеб действительно крошился. Был он несвежим, да и Горев резал его торопливо, неровно.

— Подвинься! — Растолкав девочек, Петух встал перед Николаем Егоровичем. -Это вам в полку дают? Вкусный? Ой, а Варвара у вас крошки взяла!

Варенька опустила голову, а кулачок с крошками спрятала за спину.

— Варенька, садись-ка, девочка, рядом!

Горев усадил Вареньку на скамью, взял на руки легонького Колю, и начался пир. Коля откусывал такие куски, что они не вмещались в его маленький рот.

— Николай, подавишься! — останавливала Колю сестра. — Давай покормлю.

• Предыдущая
• 3/54
• Следующая