Черное воскресенье (др. перевод) - Харрис Томас - Страница 19

• Предыдущая
• 19/78
• Следующая

В бамбуковой клетке Ландер не мог ни встать, ни вытянуться во весь рост. Руку ему раздробило пулей, и нестерпимая боль не оставляла его ни на минуту. Иногда он начинал бредить. У захвативших его вьетнамцев не было никаких лекарств, кроме нескольких порошков сульфамида из старой, еще французских времен, аптечки. Руку ему накрепко привязали к планке от какого-то ящика. Боль билась в руке, не прекращаясь, дергала, точно нарыв. После трех дней, проведенных в клетке, Ландера отправили пешком в Ханой. Малорослые жилистые вьетнамцы гнали его вперед под дулами автоматов Калашникова. Это были люди в грязных черных штанах и куртках, зато автоматы у них были вычищены до блеска. В первый месяц заключения в Ханое Ландер сходил с ума от боли в руке. Он сидел в одной камере со штурманом ВВС, молчаливым и задумчивым человеком по имени Джергенс. Джергенс был раньше учителем зоологии. Он накладывал холодные компрессы на искалеченную руку Майкла и пытался утешить его как умел. Но он просидел уже довольно долго и сам был не очень-то устойчив. На тридцать седьмой день после того, как Майкл появился в его камере, Джергенс начал кричать не умолкая, и вьетнамцам пришлось его из камеры забрать. Ландер разрыдался, когда Джергенса увели.

Однажды, на пятой неделе заключения, молодой врач-вьетнамец вошел в камеру с небольшим черным чемоданчиком в руке. Ландер отскочил к стене. Двое охранников схватили его и держали, пока врач вводил ему в руку мощное обезболивающее средство. Облегчение наступило мгновенно, Ландера словно омыли прохладные водяные струи, возвращая способность мыслить. И пока, в течение часа, действовала местная анестезия и он мог рассуждать, его уговаривали заключить сделку.

Ему разъяснили, что Демократическая Республика Вьетнам не располагает достаточными медицинскими средствами, чтобы лечить даже своих собственных раненых. Но к нему пришлют хирурга, и он постарается привести в порядок его руку, ему дадут лекарства, чтобы облегчить боль, если он подпишет признание в совершенных им военных преступлениях. К этому времени Майклу было ясно, что если бесформенный кусок мяса, в который превратилась его кисть, не начать приводить в порядок немедленно, он может потерять не только кисть, но и всю руку до плеча. Он никогда больше не сможет летать. Он подумал, что такое признание, подписанное в таких условиях, вряд ли будет всерьез воспринято на родине. А даже если и будет, он предпочтет здоровую руку доброму о себе мнению. Действие обезболивающего кончалось. Боль снова пронизала руку от кисти к плечу. Ландер согласился.

Однако он вовсе не был готов к тому спектаклю, который ему устроили. Когда он увидел трибуну и комнату, буквально набитую военнопленными, сидящими, словно ученики в школьном классе, когда ему сказали, что он должен прочесть свое признание им, он замер как вкопанный. Тогда его выволокли назад, в прихожую. Широкая, пропахшая рыбой ладонь зажала ему рот, а второй охранник стал выкручивать ему обе руки. От боли он чуть не потерял сознание. И закивал, яростно закивал головой, соглашаясь и силясь освободиться от зажавшей ему рот ладони. Ему снова ввели обезболивающее, когда привязывали руку под курткой так, чтобы ее не было видно.

Он читал, щурясь от яркого света, а кинокамера все стрекотала и стрекотала.

В первом ряду сидел человек с обветренным, в шрамах, лицом и узкой хищной головой: он был похож на ощипанного ястреба. Полковник Ральф Де Джонг, самый старший по званию среди офицеров в этом лагере. Двести пятьдесят восемь дней из четырех лет плена он провел в одиночке. Когда Ландер заканчивал свое признание, полковник произнес неожиданно громко, голос его был слышен в самых дальних углах комнаты:

— Это ложь.

Двое охранников тут же набросились на Де Джонга и выволокли его из комнаты. Ландеру пришлось прочесть заключительную часть еще раз. Де Джонг снова попал на сто дней в одиночку и был посажен на урезанный паек.

Северовьетнамские врачи оперировали Ландеру руку в госпитале на окраине Ханоя. Госпиталь — здание с голыми ободранными стенами и выбитыми окнами, в проемах вместо стекол — бамбуковые циновки. Врачи не очень хорошо справились со своей задачей. Оперировавший Ландера хирург, с глазами, красными от вечного недосыпания, понятия не имел о косметической хирургии. Кроме того, у него было очень мало обезболивающих средств. Зато хватало лигатуры, проволоки из нержавеющей стали и терпения. И он делал что мог, долго и тщательно трудясь над паукообразной уродиной, распластанной перед ним на операционном столе. В результате ему удалось вернуть руку к жизни — она снова могла функционировать. Хирург говорил по-английски и пользовался любой возможностью попрактиковаться в языке. Оперируя, он вел с Ландером долгие и до безумия скучные беседы.

Ландер, отчаянно искавший, чем бы занять мысли во время операции, и глядевший по сторонам, только бы не смотреть на собственную руку, вдруг заметил в углу операционной старый французский аппарат искусственного дыхания, явно давно стоявший без дела. Он приводился в действие мотором, который работал на постоянном токе и вращал эксцентрик, приводивший в движение искусственные легкие. Ландер — горло у него порой перехватывало от боли — спросил, что случилось с аппаратом.

— Мотор сгорел, — объяснил хирург, — и никто не знает, как его починить.

Это был прекрасный способ отвлечься и хоть на миг забыть о боли, и Майкл пустился в рассуждения об обкладках конденсаторов разного рода и о том, как следует перематывать катушки. Пот градом катился по его лицу.

— А вы что, сможете его починить? — Хирург наморщил лоб. Он пытался справиться с крохотным узелком. Не больше головки светлячка. Не толще зубного нерва. Огромнее раскаленного добела солнечного шара.

— Да, — ответил Ландер и стал рассказывать врачу о медной проволоке и катушках; некоторые слова он обрывал на середине.

— Ну вот, — произнес хирург. — На сегодня все.

В большинстве своем американские военнопленные вели себя, с точки зрения военного командования, весьма достойно. Они прождали столько лет, чтобы вернуться на родину и по-прежнему четко салютовать ей, держа недрогнувшие ладони наискось у запавших на изможденных лицах глаз. Это были решительные парни, жизнерадостные, способные быстро восстанавливать душевные силы. Люди с идеалами.

Именно таким был и полковник Де Джонг. Когда он вышел из одиночки и снова возглавил военнопленных лагеря, он весил всего пятьдесят шесть килограммов. Глубоко запавшие глаза его под обтянутым иссохшей кожей лбом горели алым пламенем, словно глаза христианского мученика, отражающие пламя сжигающего его костра. Но он не вынес своего приговора Ландеру, пока не увидел его в камере с мотком медной проволоки за починкой какого-то мотора для северовьетнамцев. А рядом с ним — тарелку с рыбьими костями.

Полковник сказал, и слово его обошло весь лагерь. Вокруг Ландера воцарилось молчание. Он стал изгоем.

За всю свою жизнь Ландер так и не научился использовать данный ему свыше небывалый технический дар для того, чтобы хоть как-то укрепить свою собственную, весьма непрочную защитную систему. Свой позор, изоляцию и бойкот в лагере для военнопленных он воспринял как возвращение прошлого, как кошмар собственного детства. Один только Джергенс по-прежнему не гнушался разговаривать с ним, но Джергенса слишком часто отправляли в одиночку. Каждый раз, когда он начинал кричать не умолкая.

Ослабевший от раны в руке, сотрясаемый приступами малярии, Ландер снова вернулся в состояние раздвоенности. Ненавистный и всех ненавидящий мальчик-отличник и взрослый мужчина, каким Ландер хотел видеть себя, образ которого так упорно выстраивал, возобновили прежние споры в его мозгу. Только теперь голос взрослого мужчины, голос разума, звучал сильнее. В этом состоянии раздвоенности он жил все шесть лет плена. В плену он выстоял. Понадобилось еще что-то, чтобы мальчик-убийца в его мозгу одержал верх, научив мужчину убивать.

• Предыдущая
• 19/78
• Следующая