Воскресшая жертва (сборник) - Армстронг Шарлотта - Страница 31

— Вы собираетесь меня арестовать? — спросила я.

Шелби чувствовал себя хозяином, защитником хрупких женщин. Все это было позой, а его смелость так же прозрачна, как папиросная бумага, внутри у него все дрожало. Шелби употреблял такие выражения, как «противозаконный арест» и «косвенные улики», он, казалось, гордился техническими знаниями, подобно тому, как он объяснял правила фехтования или игры в трик-трак. Тетушка Сью однажды сказала мне, что я скоро устану от ребенка ростом в шесть футов. И еще она сказала, что если женщина таким именно образом чувствует потребность в мужчине, ей необходимо родить ребенка. Я продолжала размышлять о замечании тетушки Сью, а Шелби продолжал говорить о косвенных уликах. Марк ходил и ходил по комнате, разглядывая вещи, расписанный автографами бейсбольный мяч, мой мексиканский поднос и полку, на которой стояли мои самые любимые книги.

— Она свяжется со своим юристом, — сказал Шелби. — Вот что она сделает.

Марк подошел ко мне.

— Лора, вы не должны делать попыток уйти отсюда.

— Хорошо, я не уйду.

— У него на улице стоит человек. Ты так или иначе не сможешь уйти отсюда, — сказал Шелби. — Он наблюдает за тобой.

Марк исчез, не произнеся ни слова, не посоветовав мне поспать, не попрощавшись.

— Мне этот парень не нравится. Он хитер, — сказал Шелби, как только закрылась дверь.

— Ты уже говорил это раньше.

— Ты, Лора, доверчива. Слишком доверяешь людям.

Я стояла спиной к Шелби, глядя на полку с любимыми книгами.

— Он был очень добр, — сказала я, — и уважителен. Мне кажется, он хороший человек. Никогда не думала, что могут быть такие сыщики.

Я почувствовала, что Шелби протягивает ко мне руки, и отошла. Он был спокоен. Даже не оборачиваясь, я знала выражение его лица.

Он взял в руку те две таблетки, которые оставил на столе Марк.

— Думаешь, следует их выпить, Лора?

Я резко повернулась к нему:

— Боже мой, не думаешь ли ты, что он пытается дать мне яд?

— Он, должно быть, человек прожженный. Следует ожидать от него крутых действий. Мне не нравится, что он пытается вести себя как джентльмен.

— Фу! — поморщилась я.

— Ты ничего не замечаешь. Этот человек хочет сделать тебя похожей на себя, ты открываешься ему и делаешь признания. Ради этого он и старается все это время, ради признания. По-кондукторски грубо, должен сказать.

Я села на кушетку и стала колотить кулаками по подушке.

— Ненавижу этот мир. «По-кондукторски грубо»! Я миллион раз просила тебя не употреблять эти слова.

— Хорошие английские слова, — ответил Шелби.

— Старомодные. Вышедшие из употребления. Сейчас люди уже не говорят о кондукторах дилижанса. Это же викторианство.

— Кондуктор дилижанса остается кондуктором дилижанса независимо от того, устарело это или нет.

— Довольно с меня твоего южного происхождения! Довольно с меня твоей правоты! И твоей проклятой галантности! — Я заплакала. Слезы побежали по щекам и закапали с подбородка. Золотистое платье стало покрываться мокрыми пятнами.

— Дорогая, ты взволнована, — сказал Шелби. — Этот чертов кондуктор дилижанса так подействовал на тебя, он измучил тебя.

— Я же просила, — завопила я, — чтобы ты не употреблял эти слова!

— Прекрасные английские слова, — проговорил он.

— Ты уже это говорил. Повторял миллион раз.

— Ты их найдешь в словаре Уэбстера, — сказал он.

И в словаре Фанка и Уэгнолла.

— Я так устала, — произнесла я. Я стала тереть глаза кулаками, потому что в нужное время никогда не могу найти носовой платок.

— Прекрасные английские слова, — вновь повторил Шелби.

Я вскочила, держа в руках подушку, как щит.

— Это ты-то, Шелби Карпентер, говоришь о кондукторах дилижанса?!

— Я хотел защитить тебя!

Когда он говорил в таком тоне, с упреком, мне казалось, что я обидела беспомощного ребенка. Шелби знал, как на меня действует его голос, он мог наполнять свой голос такими упреками, что я начинала ненавидеть эту бессердечную гадину по имени Лора Хант и прощала ему его недостатки. Как и я, он помнил о том дне, когда мы пошли охотиться на уток и он хвастался, а я сказала, что презираю его, и он опять покорил меня интонацией своего голоса; он помнил нашу ссору на вечеринке на работе и как он два часа прождал меня в холле «Парамаунта», и нашу ужасную ссору в тот вечер, когда он дал мне ружье. Все эти ссоры всплыли сейчас в нашей памяти; у нас уже накопилось два года ссор и взаимных упреков, два года любви и прощения и маленьких шуток, которые также ни один из нас не мог забыть. Я ненавидела его голос за то, что он мне напоминал, и я боялась, потому что всегда проявляла слабость к тридцатидвухлетнему ребенку.

— Я старался защитить тебя, — сказал Шелби.

— Боже мой, Шелби, мы опять вернулись к тому, с чего начали. Мы повторяем одно и то же с пяти часов вечера.

— Ты становишься желчной, — сказал он, — ужасно желчной, Лора. Конечно, после того что произошло, нельзя взваливать на тебя всю вину.

— Послушай, уйди, — проговорила я, — иди домой и дай мне поспать.

Я взяла две белые таблетки и пошла в спальню, с силой захлопнув за собой дверь. Через некоторое время я услышала, что Шелби ушел. Я подошла к окну. На ступеньках стояли двое. После того как Шелби отошел на некоторое расстояние, один из них последовал за ним. Другой зажег сигарету. Я увидела, как огонек вспыхнул и погас в неясной темноте. Дома напротив принадлежат богатым людям. Ни один из них не остается на лето в городе. Там обитает только тот, худой, рыжий, бездомный кот, который трется о мои ноги, когда по вечерам я возвращаюсь домой. Кот изящно пересекает улицу, перебирая лапами, как балетный танцовщик, высоко их поднимая, будто показывает тем самым, что его лапы слишком нежны, чтобы ходить по такой мостовой. В пятницу вечером, когда была убита Дайяне, улица тоже была пуста.

Поспите, сказал он, постарайтесь немного поспать. Двух таблеток не хватило. Когда я выключила свет, темнота, окружившая меня, начала издавать жалобные звуки. Старые, уже умершие жильцы дома начали взбираться по лестнице, они осторожно шагали по старым ступенькам. Они вздыхали и шептались за дверью, громыхали старыми замками, что-то замышляли, готовили заговоры. Я увидела Дайяне, на ней был мой домашний халат цвета морской волны. Ее волосы рассыпались по плечам, и в ответ на звонок она бежала открывать входную дверь.

Звонили в дверь, сказал мне Шелби, он оставался в спальне, а она побежала открывать дверь. Как только она открыла ее, он услышал выстрел. После этого дверь захлопнулась. Через некоторое время, это могло быть тридцать секунд или тридцать лет, Шелби вышел из спальни. Он попытался заговорить с ней, произносил ее имя, но ответа не было. В комнате было темно, через жалюзи с улицы полосками проникал свет уличного фонаря. Он видел бледный цвет шелка моего халата, разметавшегося вокруг нее на полу, но он не мог видеть ее лица. Оно как бы растворилось в темноте. Когда, как рассказывал Шелби, он пришел в себя, то стал нащупывать место, где должно находиться сердце. Его рука застыла, он не почувствовал биения и понял, что она мертва. Он направился к телефону, решив позвонить в полицию. Когда Шелби рассказывал мне эту часть истории, он протянул вперед руку, как он протягивал ее к телефонной трубке, а потом быстро отдернул ее, как он это сделал в тот вечер. Если бы полиция узнала, что он находился вместе с Дайяне в моей квартире, они бы тоже поняли, кто ее убил, сказал Шелби.

— Все твой комплекс вины, — сказала я ему, — вины за то, что ты находился здесь. В моем собственном доме и с ней. Ты хочешь так думать, потому что тебе стыдно.

— Я пытался защитить тебя, — сказал Шелби.

Это было ранним вечером, после того, как Марк ушел ужинать с Уолдо, и до того, как Марк вернулся с портсигаром.

Когда я покупала этот портсигар, тетушка Сью говорила мне, что я делаю глупость. Я так легковерна, что доверяю сыщику, а тетушка Сью не доверяла даже дяде Горасу, когда он писал свое завещание: она сидела за занавеской, когда он и ею адвокат оформляли наследство. Тетушка Сью все время повторяла, что я пожалею об этой покупке. Я подарила портсигар Шелби, потому что ему хотелось выглядеть значительным, когда он вел переговоры с потенциальными клиентами или выпивал с мужчинами, с которыми был знаком по колледжу. Шелби отличался хорошими манерами, демонстрировал свою галантность и имел имя, которое давало ему возможность чувствовать себя выше других, но все эти вещи имели значение в Ковингтоне, штат Кентукки, а не в Нью-Йорке. Десять лет непостоянной работы не научили его тому, что жесты и слова в нашем мире значат меньше, чем напор и собственный интерес, что искусство быть джентльменом не идет ни в какое сравнение с опытом двойной игры, подхалимажа и расталкивания своих коллег локтями в стремлении продвинуться самому.