Без вести... - Стенькин Василий Степанович - Страница 52

Хотелось встать на колени, поцеловать землю, которую оставил пятнадцать лет назад.

— Быстрее, быстрее! — прошипел рядом Игнатий.

Огарков понимал, что сентиментальностью Игнатия не разжалобить. Можно пустить пулю в затылок. Звук выстрела привлечет внимание пограничников.

Остановились возле огромной сосны.

— Костюмы... Быстро закопать!

Пока Виктор и Николай вырыли яму, куда должны быть запрятаны костюмы и запасные рации, и когда удалились достаточно далеко, Игнатий настроил радиостанцию и связался с Мельме и доложил об удачной высадке.

Кларк передал поздравления и еще раз пожелал успеха:

— Немедленно и как можно дальше уходите от места высадки! Все остальное по плану. Строго придерживаться сеансов связи.

Игнатий передал содержание разговора напарникам.

— Значит так, не теряя ни минуты, расходимся. Николай — на Южный Урал, Виктор — на север Урала, я — в Ленинград. Встречаемся ровно через три месяца, в двадцать часов тридцать минут на Невском, в бывшей Думе, около кассы № 5 предварительной продажи билетов. На связь с центром самовольно не выходить... Ну, а теперь ни пуха, ни пера.

Их пути разошлись.

Через три дня Огарков благополучно добрался до Москвы. За всю дорогу никто не заинтересовался ни его личностью, ни документами.

«Оказывается, все гораздо проще, чем там учили», — подумал Николай.

Страх постепенно проходил, волнение утихало. Только одно беспокоило — документы: Николай не был уверен, что при первом же предъявлении не обнаружат «липу». Документы надо заменить.

Не задерживаясь ни дня в Москве, он купил билет на нужный поезд. Сутолока Казанского вокзала успокаивала. «Здесь я как иголка в стогу сена, пусть найдут, попробуют». Милиционеры следили за очередью, кричали на деревенских баб, лезущих напролом со своими бугристыми заплечными мешками и уводили пьяных под руку.

У Николая был в руке старенький чемодан, он третьи сутки не брал в рот спиртного, очереди не нарушал, на диваны не ложился, поэтому блюстителям порядка не было до него никакого дела.

В одном купе с Огарковым оказался волжский писатель, Владимир Иванович. Он возвращался из Архангельска, собирал там материал для книги о Ломоносове. Влюбленный в тему, Владимир Иванович, не умолкая, рассказывал о встречах со стариками, о музейных находках, обычаях и нравах, сохранившихся от далеких времен. Показывал зарисовки резных наличников, ворот, карнизов и других украшений, замысловатые орнаменты.

— Да, простите... Ваше имя?

— Алексей Егорович, — назвался Николай: так было записано в его паспорте.

— Простите, Алексей Егорович, я не утомил вас? Мы, писатели, вечные охотники за добрыми слушателями. А их, как и зайцев в лесу, становится все меньше и меньше. А вы откуда и куда, позвольте полюбопытствовать. — Владимир Иванович снял галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, стал вынимать из толстенького портфеля принадлежности туалета.

Николай промолчал.

Закончив свои нехитрые дела, Владимир Иванович, усаживаясь поглубже, произнес:

— Итак...

— Из Москвы я, еду на Урал...

— В командировку?

— Насовсем. Завербовался на один завод.

— В Москве вербуют на Урал? Это интересно, я не слышал... Может быть, чайку?

Не дожидаясь ответа, Владимир Иванович соскочил с постели и. сунув ноги в домашние туфли, выбежал.

— Уже поздно, придется потерпеть до утра. Может, винца по стаканчику? У меня есть небольшой запас.

— Спасибо, не хочется на ночь.

Владимир Иванович достал из того же портфеля начатую бутылку и вынул зубами пробку. Налил себе. Тянул медленно, нахваливал.

— Я вам оставлю, утром попробуете.

За Сызранью показалась Волга. Волга, милая Волга, родная река...

И как-то совсем неожиданно у Николая созрело решение. «Сойду в Куйбышеве, увижу тетю Дашу, узнаю о Клаве».

В Куйбышеве он проводил до выхода писателя, пожелавшего ему счастливого пути, вернулся в купе, поспешно схватил чемодан.

— Гражданин, возьмите билет! — крикнула вслед ему проводница.

Николай махнул рукой, смешался с толпой.

Бывают же такие странные вещи: он в родном городе и нет здесь ни одного близкого человека. Одна Клава — первая утраченная любовь. Да и есть ли Клава? Ведь он о ней давно ничего не знает.

Ноги сами привели к ее дому... Он позвонил. Дверь открыла располневшая женщина, совсем не похожая на Клаву, на ту Клаву, образ которой он носил в себе почти пятнадцать лет... Нет, не похожа... Что-то новое, чужое вырисовывалось отчетливо и броско, начисто стерев прежние нежные очертания прекрасного девичьего лица. Что же осталось от прежней Клавы? Даже глаза поблекли, выцвели.

Пока он умывался и переодевался, Клава накрыла на стол. Шипела яичница, красовалась бутылка «Столичной», появились моченые яблоки, которые он так любил в детстве.

Чокнулись. Клава вместе с ним опрокинула большую граненую рюмку.

— Удивляешься, пью? Война научила... Ешь, ешь, исповедоваться потом будем.

Огарков внимательно вглядывался в незнакомое лицо. Иногда думалось, может быть, это другая женщина выдает себя за Клаву.

— А ты не изменился. Волосы только. Сразу и не поймешь, что седые... Я очень изменилась? Подурнела? Старуха...

— Как сказать... В моем воображении ты всегда была совсем молодой, — признался Николай. — Понятно же... Столько лет не виделись...

Выпили по второй, молча закусили.

— Ну, с кого начнем? — спросила Клава, вытирая губы полотенцем, лежавшим у нее под локтем.

— С хозяйки.

Клава, не спеша, поведала историю своей трудной, одинокой жизни. Когда началась война, попросилась в армию, закончила краткосрочные курсы медсестер. Всю войну прошла по ближним армейским тылам. Приходилось видеть всякое: и хорошее, и страшное, и грязь, и холод, и солдатскую доброту, и обиды. В сорок пятом, в Венгрии, сошлась с врачом госпиталя. Поженились, нажили дочь, а счастья не нашли. Через два года разошлись.

— Кто виноват, спрашиваешь? Теперь, наверное, могу ответить: оба. Сердца стали жестче, нервы расходились: все война виновата. Вот и мучаемся с дочкой вдвоем... И бедновато, и на душе пусто.

— А он где же?

— Уехал на Дальний Восток. Где он там, понятия не имею. Я не искала его.

— А дочери помогает?

— Нет. Я бы и не взяла ни копейки.

— Все такая же гордая и... стала сердитой.

— Не пугайся, — рассмеялась Клава, — так, под настроение... — И вдруг, резко повернув тему беседы, спросила: — А ты о тете Даше что-нибудь слышал?

— Нет, — насторожился Николай. — А что с ней?

— Она умерла. На прошлой неделе похоронили. Перед смертью, говорят, часто о тебе спрашивала... Я Светочку, дочку, отвозила в деревню к бабушке. Где же ты был, что единственной тетке не мог написать?

— Длинная история, Клавочка.

— А все-таки. Я хочу знать.

— Хорошо, — согласился Николай, отодвинув налитую рюмку. Он боялся, что опьянев, перемешает легенду с правдой.

— Всю войну был в плену. Как там жил, не стану рассказывать: об этом столько написано. Победа застала меня в Дахау. Освободили союзники. Потом возвратился на родину и угодил на Колыму. Там не лучше плена... Ну о всяких там деталях как-нибудь в другой раз. Ладно?

— Не женился?

— Где там! Полжизни в лагерях, там невест нет.

— И не вспомнил ни разу?

— Вспоминал часто, — признался Николай. И опережая ее очередной вопрос, добавил:

— Не писал потому, что за себя было стыдно и тебя не хотелось пугать. Говорят, за связь с пленными с работы выгоняли.

— Ну это ты зря.

— Может быть. — После небольшой паузы сказал: — Сейчас главная забота — где переночевать. Во всем городе, кроме тебя нет никого.

— Что ж с тобой делать, не выгонять же на улицу? Оставайся.

Клава приготовила ему постель на старомодном диване с высокой спинкой и сбившимися пружинами, а себе — на кровати.

Когда она вышла на кухню, Николай быстро разделся и лег в постель.