Без вести... - Стенькин Василий Степанович - Страница 5

Милославский поднялся. Встал и Сергей.

— Господин Пронькин, — почти ласково проговорил Милославский, — если вы будете уволены, мы не сможем разрешить вам оставаться на территории нашего лагеря. А это, сами понимаете...

— Все, господин комендант? Разрешите идти?

— Идите, мы с вами оба будем еще думать.

Сергей покинул кабинет коменданта.

— Странные люди, эти русские, — размышлял Милославский, оставшись один. — Я хотя и сам русский, а этих не понимаю. Откуда у них эта лапотная гордость? Или, может быть, это идет от большевистского фанатизма?

Да, для коменданта лагеря Милославского не понятна была «загадочная русская душа». Да и как ему было понять эту душу, когда большую часть своей жизни он прожил за границей: семью товарища одесского окружного прокурора Милославского, отца Константина Витальевича, вместе с другими белоэмигрантами, вынесло в Париж. Константин окончил Сорбонну, получил диплом юриста. После нападения гитлеровских полчищ на Советский Союз, молодой Милославский кинулся «освобождать отечество». Вместе с немецкими войсками прибыл в Одессу. И вот он уже в управлении полиции безопасности «генерального округа Николаев». Начал с должности переводчика, а под конец выслужился до начальника КРИПО (отдела криминальной полиции). Тут ему все пригодилось: и юридическая подготовка, и знание русского языка, да еще оказалось, что он знает и одесские катакомбы — играл в них когда-то с мальчишками в разбойников. А ведь в годы фашистской оккупации в одесских катакомбах надежно укрывались советские партизаны... Борьба с ними составляла главную заботу управления полиции безопасности.

Вот тут-то он и развернулся во всю свою подлую силу: многих людей загубил тогда Милославский!

Давно кончилась война, а Милославский все еще остается в Западной Германии: он быстро понял и оценил новую обстановку и начал охотно исполнять поручения новых хозяев — американцев.

Едва захлопнулась дверь за Сергеем, в кабинет неслышно вошел Нечипорчук. Он остановился у порога.

— А, Иосиф. Ты чего застыл у порога?... Не могу понять, откуда у этих, был тут сейчас один, откуда у них это плебейское высокомерие?

— От дури и кацапского упрямства, господин комендант.

— Нет, Иосиф. Дело, видно, не в этом. Большевизм сидит в них. Крепко сидит. Может, не согласен, а?

Нечипорчук приблизился к столу, но сесть не решился.

— Как же поступим, Иосиф? — спросил комендант.

— С этим, Пронькиным?

— Да.

— Гнать к бисовой матери!

— А с его девкой, Людмилой Гурьяновой?

— Может, того... убрать.

— Не стоит рисковать. Передайте Людвигу — пусть поступит с Пронькиным по своему усмотрению.

— Слухаюсь.

— Ах оставьте же все эти: «слухаюсь», «так точно», — Милославский махнул рукой, будто отбиваясь от надоедливой мухи. — Что есть нового у нас?

— Константин Витальевич, опять начались разговоры о возвращении на родину. Кто-то подливает масло в огонь.

— Сведения достоверны?

— Так точно, господин комендант.

— Ах... Твои информаторы ни черта не стоят. Ловят то, что сверху плавает... Узнали откуда все это идет?

— Оттуда, господин комендант, из Москвы. Наши люди ходят к немцам и у них слухают Москву. Радио же!

— Они «слухают», а мы, Нечипорчук, ушами хлопаем

Милославский отвернулся к окну, несколько секунд молчал, затем спокойным тоном добавил:

— Ладно. Подготовь подробную информационную сводку для эм-пи[1] и организуй мне встречу с Гаремским.

Тусклое осеннее солнце подходило к полудню. Все на работе, готовятся к обеду. А Сергею спешить некуда. Вот уже пять недель, как его выгнали с работы. Когда Сергей вошел в кабинет управляющего, Биндер встретил его с нескрываемым злорадством.

— А, победитель пришель. Ви, господин Пронькин. есть русский, вы есть победитель. Вы можете просить все, что надо.

— Мне передали, господин управляющий, что вы велели зайти...

Лицо Биндера сделалось сразу таким, каким оно было всегда — жестким, беспощадным. Улыбка исчезла.

— Я должен объявить вам, господин Пронькин, ви есть уволен. Большевик-агент не может работать наш завод.

— Но что мне делать, куда пойти? — вырвалось у Сергея.

— Завод не есть... — Биндер поднял глаза к потолку, прищелкнул пальцами и, наконец, произнес по слогам — бла-го-тво-ри-тель-ный организацион. Нам красный пропаганда не надо...

Сергей стоял, переминаясь с ноги на ногу. Он понимал — надо уходить, разговор бесполезен. Биндер по-своему рассудил колебания Сергея. Подошел вплотную и стоял, слегка покачиваясь, заложив руки за спину.

— Я могу оставить вас здесь, если вы публично будете просить прощенье...

Сергей напряженно думал о том, какое принять решение. Между тем Биндер продолжал:

— Ваша судьба — ваши руки...

— Что я должен сделать?

На лице Биндера опять появилась противная улыбка.

— Ви дольжен публично стать передо мной колени и говорить: господин Людвиг Биндер, я вас оскорбил, назваль плохим словом. Ви есть хороший человек. Я есть зер шлехт человек. Прошу прощенья.

Сергей чувствовал, как вспыхнуло его лицо. Встать перед этим негодяем на колени! Ни за что! Встать на колени перед убийцей, перед этим гнусным немцем? Этого он никогда не сделает, даже если ему будет в сто раз труднее, чем сейчас.

— Нет, — выдавил он сквозь зубы, — такого сделать я не могу... Давайте расчет.

— Ви есть дерзкий... Ви есть коммунист. — Он быстро вернулся к столу. Вытянутой рукой Биндер показывал на выход.

— Ви больше не нужен, иди! Ваш заработок есть штраф за оскорблений... Уходить! Шнель, шнель!

Сергей медленно повернулся и вышел.

...С тех пор прошло пять недель. И вот он один валяется в холодной комнате, на чужой жесткой кровати. А где-то за тысячи верст отсюда спокойно живет его Беспаловка, растянувшаяся вдоль тихой речки. Его село знаменито на всю страну: нигде не выращивают столько сортов замечательного лука, как в Беспаловке. Когда там организовалась коммуна, отец Сергея был чуть ли не первым председателем. Но жизнь его оборвалась рано: сибирская язва скосила крепкого, как дуб, мужика, оставив сиротами троих детей. Самому старшему — Сергею едва исполнилось тринадцать. После семи классов школу пришлось оставить. Годы тяжелые, мать не могла прокормить семью. Стал Сергей выращивать горький лук. А ведь все думали, что он станет поэтом — со школьных лет писал стихи. Потом служба в армии, война... В начале все шло правильно, а в мае сорок второго года большая группа советских солдат попала в окружение. Сергей вместе с другими оказался в плену. Не успел спрятать комсомольский билет и орден Красной Звезды, их отобрали немцы. Началась страшная жизнь: из одного лагеря гнали в другой. Полтава — Белая Церковь — Шепетовка — Люблин, наконец, Пулава. До нее дошли только самые сильные и здоровые. С осени сорок второго в лагере, где он содержался, стали появляться какие-то русские, одетые в немецкую форму. Они трепали, что Красная Армия разбита наголову, предлагали вступить в изменческую «Русскую освободительную армию». Но никто в эту армию не пошел. Не могли пойти против своей Родины. Немцы поняли это, изменили тактику: всех военнопленных выстраивали, запугивали всяческими ужасами, которые будут с ними, если они не захотят воевать против Красной Армии. А затем подавали команду: «Кто отказывается вступить в РОА, три шага вперед!» Для тех, кто не хотел стать изменником, эти три шага были последними в жизни. А тех, кто оставался в строю, объявляли «добровольцами».

Так Сергей Дмитриевич Пронькин стал солдатом «Русской освободительной армии».

В августе сорок третьего года Сергея повезли в Северную Францию возводить знаменитый «Атлантический вал» Гитлера. Менее чем через год эта самая «Атлантическая оборона» рассыпалась от первых ударов союзных войск. Пронькин снова отступал, теперь уже на восток. После многих злоключений он сдался в плен американцам. Все чаще приходили мысли о возвращении на родину, но его цепко держал на чужбине страх. «Ну, допустим, вернусь я домой, — думал он в бессонные ночи. — Родные, соседи сразу же спросят: — Где, Сергей, был ты всю войну? Отсиживался в плену? Да не просто отсиживался, а и помогал фашистам: поступил в изменники, строил фашистам оборонительные укрепления. Кого хотел поставить над нами? Царя, белогвардейского генерала, гитлеровского наместника?» Что отвечу на эти слова? Как буду смотреть людям в глаза? Нет. Лучше умереть на чужбине, чем такой позор!»