Без вести... - Стенькин Василий Степанович - Страница 29

Таню расстреляли утром первого мая. Гаремский считал, что его совесть чиста: ведь стрелял не он, он лишь провел следствие...

Гаремский начал с завистью поглядывать на оберштурмфюрерские погоны коменданта фельдкоманды СС... Но непредвиденные обстоятельства безжалостно оборвали его удачную карьеру. Осенью сорок третьего года немцы созвали в Вене собрание офицерского состава тыловых частей. Туда в качестве представителя белорусского народа, освобожденного от большевистского ига, был послан Гаремский, ему поручили выступить с приветственной речью.

Гаремский принял это поручение, как знак высочайшего доверия, не спал много ночей, подбирал самые сильные слова, чтобы выразить немцам свои верноподданнические чувства. После длинного славословия во вступительной части, он перешел к главной мысли, которая, по его мнению, должна была произвести огромное впечатление на немецких офицеров: мол, в борьбе против коммунистов надо увереннее опираться на помощь тех, кого большевики называют изменниками и националистами. В подтверждение этих слов Петр сослался на то, что «Русская освободительная армия», «Украинская повстанческая армия» и другие национальные формирования, созданные немецким командованием, используются в крупных боевых операциях.

Заканчивая речь, он с большим подъемом воскликнул:

— Без помощи народов России германские войска не смогут одержать скорую победу над армией большевиков!

Но, о ужас! Вместо бурных аплодисментов, которых он ожидал в этом месте, Гаремский со страхом ощутил мертвую тишину переполненного зала. Ее нарушил немецкий генерал, руководивший собранием, бросив злую реплику: «Германская армия сильна, и фюрер, предпринимая поход на Восток, не рассчитывал на помощь со стороны низших рас!»

Теперь зал загремел. Это были аплодисменты против Гаремского...

Утром с его плеч сняли шарфюрерские погоны и предъявили обвинение «в подрыве морального духа германских войск».

Он ожидал славу и почести, а очутился в Заксенхаузене. Зато после разгрома гитлеровской Германии Гаремский не упускал случая козырнуть: «Я жертва нацизма, я испытал ад гитлеровских концлагерей!»

Конечно, о своей службе в гестапо он не считал нужным вспоминать...

Иннокентий почти ничего не слышал о прошлом своего шефа, но многое узнал о теперешних грязных делах Гаремского и его коллег. С каждым днем все полнее и полнее раскрывались перед ним истинные цели антисоветской возни солидаристов, приемы и методы их пропагандистской кухни.

Один раз Петр Аркадьевич показал Каргапольцеву толстую бухгалтерскую книгу. В ней в алфавитном порядке были записаны многие сотни адресов советских людей.

— Вот видишь, сколько здесь! — произнес он, похлопывая ладонью по книге.

— Это что, действительно наши люди?

— Чудак ты человек! Только чур, между нами. Почти все эти фамилии взяты из объявлений о разводах, напечатанных в русских областных газетах. — Петр Аркадьевич отвалился на спинку кресла, глубоко затянулся сигаретой. — По этим адресам мы рассылаем наши газеты, брошюры, листовки. Когда понадобится, называем своим покровителям кое-какие фамилии. Говорим, что это наши борцы...

— Скажите, — перебил Иннокентий, — а на самом деле там есть наши люди?

— О них знают только в «закрытом секторе» союза. Дело в том, что многие, кто сочувствовал нам здесь, забыли о нас, вернувшись домой. А мы их все равно еще считаем за своих!

— Значит, вроде мертвых душ Чичикова?

— Если бы не эти души, мы не получали бы ни цента! — сердито отозвался Гаремский.

В другой раз Петр Аркадьевич и Каргапольцев сидели в баре. Возвратясь к разговору, происходившему между ними в кабинете, Гаремский сказал:

— Когда сочиняешь заметку о положении в нашей стране...

— В какой нашей стране?

— В России, — спокойно ответил Петр Аркадьевич, не уловив насмешливого тона, — никогда не указывай фамилий. Конкретную статью легко проверить и опровергнуть. Припиши только, что называть фамилии мы, понятно, не можем, так как должны уберечь наших людей от репрессии. Логично, убедительно и, как говорится, комар косу не подточит.

— Есть еще один источник получения русских фамилий и адресов — филателистические журналы. Но эти фамилии идут в полцены, — откровенничал Гаремский. — Выдать эти фамилии за своих людей опасно: наши покровители могут разгадать, и все наше благополучие полетит к чертовой бабушке.

— Петр Аркадьевич! А литература доходит до тех, кому она адресована?

— Да, мы получаем ответы. Правда, некоторые наши адресаты оказались коммунистами-фанатиками: отсылают пакеты обратно. Да еще и ругаются. Такое, знаешь, казенное возмущение...

— А разве за переписку с заграницей там теперь не преследуют? — не унимался Иннокентий. Ему хотелось проверить свои сомнения. Гаремский хитро улыбнулся, сделал несколько глотков из кружки и многозначительно ответил:

— Мы прибегаем к небольшой хитрости: на конверты наклеиваются марки и ставятся почтовые штемпели Восточной Германии...

Такие беседы в течение двух месяцев велись изо дня в день. Петр Аркадьевич полностью доверял Каргапольцеву и, будучи по натуре болтливым и хвастливым, раскрывал перед ним всю подноготную Народно-трудового союза, существующего на подачки американской и других разведок.

Иннокентий обстоятельно расспрашивал и внимательно слушал Гаремского. В его отсутствие Каргапольцеву удалось снять фотокопии многих документов, раскрывающих подлую деятельность НТС и его связь с западными разведками. Где-то далеко-далеко в самой глубине его сознания теплилась мысль — наступит день, и все эти материалы будут полезными там, на родине.

Накануне рождества Иннокентий, как и условился с Огарковым, поехал к нему. Легкое пальтишко плохо защищало от пронизывающего сырого ветра, ноги проваливались в жидкую кашицу мокрого снега.

Николай ждал на конечной остановке трамвая. Шли молча. Иннокентий вынул носовой платок, долго вытирал лицо.

— Ну и погода, — произнес он, — ни снег, ни дождь, дрянь какая-то...

— Не ворчи, — отмахнулся Николай. — Сейчас начнешь вспоминать свой Байкал. Осень, мол, у нас солнечная, сухая, а потом сразу мороз, снег... Знаю, не раз слыхивал... На вот, держи пропуск... Едва выпросил у ротного, не хотел давать.

Поднялись в комнату. Николай сразу же принялся накрывать на стол. Вытаскивал нивесть откуда то одно, то другое: колбасу, буженину, шпроты и даже яблоки.

Первым пришел Михаил — широкогрудый мужчина с длинными руками и редкими сальными волосами. Он, точно со старым знакомым, поздоровался с Иннокентием за руку, молча присел к окну.

Вскоре в комнату протиснулся, чуть не задев головой косяк, Федор — длиннолицый, с острым носом и бегающими черными глазами. Он не очень разборчиво назвал свою фамилию, имя и уселся прямо к столу.

Беседа затянулась далеко за полночь.

— Милославский? — с ненавистью переспросил Федор. — Как же, знаю хорошо. А ты что о нем знаешь? Про село Богдановку слышал? Это в Николаевской области. Ничего ты, парень, не знаешь... Там в декабре сорок первого более пятидесяти тысяч было расстреляно. А Милославский что? Когда все было кончено, уехал на рождественские праздники в Голту. Оберштурмфюрер Милославский знал свое дело, не церемонился с лагерниками...

Перед глазами Иннокентия вставала страшная жизнь Милославского в годы войны, пропитанная кровью истерзанных, безвинно казненных людей.

Милославский прячет от других эту свою жизнь и перед самим собой не хочет признаться в ней, она — его тайна. Но разве утаишь столь тяжкие преступления? Вот нашлись же люди, которые все видели, все знают, готовы подтвердить свои показания под присягой... Смотрите, мол, какие преступления на совести интеллигентного воспитанника Сорбонны, командира карательного батальона РОА, оберштурмфюрера СС Милославского.

Иннокентий был потрясен. Он использует эти страшные материалы, они помогут обличить палача. Иннокентий отомстит врагу своего народа.