Тайна песчинки - Курганов Оскар Иеремеевич - Страница 30

• Предыдущая
• 30/34
• Следующая

И вот Хинт и Хелью Александровна приехали в Ленинград, прошли по шумным улицам и тихим набережным. И сразу же все их волнения как будто исчезли. Они показались им такими маленькими, ничтожными, малозначащими. Вечные и прекрасные ценности лежали перед ними во всем своем величии. Суровые камни веков напоминали им о поколениях, вложивших в этот бессмертный город свой труд, свою отвагу, свой пот и свою кровь, свои муки и свою славу, свой разум и свою победу. Хинт как бы терялся в этом бесконечном океане времени и труда.

И уже без волнения он вступил вместе с Хелью Александровной в многолюдную, заполненную от края до края аудиторию института.

Хинта проводили в первый ряд, и председатель ученого совета сразу же предоставил слово ученому секретарю.

Хинт услышал названия родных деревень на острове Саарема; памятные и близкие его сердцу даты — получения дипломов инженера и кандидата наук; втиснутые в холодные и равнодушные слова анкеты тяжкие периоды своей жизни.

Потом наступила тишина и какой-то очень знакомый голос спросил:

— Меня интересует — почему соискатель попал в немецкий концентрационный лагерь и как ему удалось оттуда бежать?

Хинт поднял голову, он не сразу догадался, что речь идет о нем — слово «соискатель» еще казалось непривычным. Но в этот момент он увидел в президиуме человека, который интересовался его персоной. Это был Николай Петрович Жамов, известный ученый, друг Долгина и в делах силикальцитных его полный единомышленник. Хинт сразу догадался, что Жамов представляет здесь не только себя, но и Долгина, и поэтому раздраженно ответил:

— Если бы мне не удалось бежать, то вряд ли я стоял бы теперь перед вами со своей диссертацией. Может быть, кого-нибудь это и устроило бы, но…

— Нас интересует факт, а не ваши размышления о нем, — перебил его Жамов. — Скажите нам, пожалуйста, кто помог вам бежать? Вам, одному? Что это за чудо?

— Я бежал не один, — ответил Хинт.

Он помолчал, чтобы успокоиться. Его огорчал и провокационный допрос Жамова, и то, что ему не удалось сдержать себя. Правда, он не ожидал, что защита научной диссертации начнется с разговора о фашистском лагере и его побеге. Что ж, он готов рассказывать об этом час, два, три… Он начал искать в зале Хелыо Александровну или Ванаселья — по их лицам он хотел понять, что же здесь происходит?

— Я бежал не один, — повторил Хинт, — а вместе со своим товарищем по лагерю. Разве побег из фашистского лагеря — это преступление?

— Я предпочел бы, — услышал Хинт властный голос Жамова, — чтобы соискатель не спрашивал, а отвечал.

— Готов отвечать, — очень тихо сказал Хинт.

— Так расскажите нам, пожалуйста, о вашем побеге, — настаивал тот же властный голос.

— Это обычная история, — начал Хинт, — вряд ли нужно объяснять, почему советские люди убегали из фашистских лагерей или уходили в подполье, чтобы…

— Нас интересуют не все советские люди, а вы, — услышал Хинт.

И в то же мгновение весь зал начал шуметь, грохотать, кричать:

— Позор!

— Хватит!

— Вы забыли, что теперь шестьдесят первый год!

— Это провокация!

Хинт смотрел на бушующий зал и мысленно благодарил всех за поддержку. Ему так не хотелось в этот день рассказывать о фашистской тюрьме, о побоях, пытках, о лагере смерти на торфяных болотах, о побеге — словом, обо всем, что он пережил в те тяжкие времена.

Председатель ученого совета встал и успокоил аудиторию.

— Мы собрались, — сказал он, — чтобы обсудить докторскую диссертацию Иоханнеса Александровича Хинта и определить ее место в отечественной науке, а не для того, чтобы выяснять те или иные детали биографии соискателя, которые, кстати сказать, и без того абсолютно ясны.

И пригласил Хинта на трибуну.

Но сбитый Жамовым с того спокойного состояния, в котором он находился во время прогулки по Ленинграду, Хинт говорил вяло, слишком тихо и неуверенно. Его друзья, сидевшие в зале, считали эту речь неудачной, нелогичной. «Что с ним?» — удивлялась и Хелью Александровна. Но Хинт всего этого не замечал, он говорил как будто только для того, чтобы выполнить просьбу председателя. В душе же Хинт жалел о тех трех годах, которые он посвятил докторской диссертации.

В зале явно симпатизировали Хинту. Это сразу же почувствовал Жамов. После речи Хинта он вышел к трибуне и заговорил о том уважении, которое он питает к Хинту. Потом подверг довольно объективному анализу вступительный раздел диссертации, где речь шла об истории развития науки о силикатных бетонах. И сразу же обрушился на силикальцит, считая его во многом еще несовершенным, неизученным, сомнительным камнем.

— Как можно строить дома на песке? — спросил Николай Петрович.

— Можно! — ответил с места Александр Белкин.

И когда он вышел потом на трибуну, он снова повторил эту фразу:

— Можно строить дома на песке. На том песке, который прошел через дезинтегратор. На том песке, в котором раскрыты его тайны.

Впервые Белкин сообщил о большом промышленном конвейере силикальцита, который создан на новом заводе в Лодейном Поле.

— Мы уже построили кварталы многоэтажных домов, — сказал Белкин, — и те тысячи людей, которые живут в этих домах, незримо присутствуют здесь и голосуют за докторскую диссертацию Хинта.

— И все-таки вы меня не убедили! — крикнул Жамов. — Я отдал строительному делу всю жизнь и считаю, что над силикальцитом еще надо трудиться, прежде чем он заслужит наше признание и право его автора на получение докторской степени.

— У нас есть, — сказал председатель, — сто пятьдесят письменных отзывов, и все они положительные. Нужно ли их зачитывать?

— Нужно!

— Не нужно!

— Хватит!..

Председатель не мог понять, на чем настаивает зал, и предложил:

— Я только перечислю тех, кто прислал нам отзывы.

Хинт услышал имена людей, с которыми он переписывался последние годы, которые создали маленькие кустарные заводики силикальцита. Он не обращался к ним, перед тем как ехать в Ленинград на защиту диссертации. По-видимому, и его, Хинта, судьба кого-то интересует.

Началось тайное голосование.

И, когда объявили, что за присуждение докторской степени Иоханнесу Александровичу Хинту проголосовало двадцать шесть членов ученого совета, а против только три, Хинту устроили шумную овацию.

Он спустился в зал, где в углу последнего ряда сидела Хелью Александровна.

— Чего же ты плачешь? Все хорошо, — протянул к ней руки Хинт.

Но Хелью Александровна не ответила, встала и быстро вышла из зала. Хинт пошел за нею. Он понимал, что в этих слезах были тревожные годы войны и трудные годы послевоенной жизни, годы напряжения и годы лишений, годы терпеливого ожидания и годы разочарований, вся их многотрудная жизнь.

Они вернулись в Таллин ранним утром в воскресенье.

На вокзале их встретили дети с цветами — старшая дочь Анна, младшая Пилля, сын Рейно. Все они принарядились для этого случая, — и у них начиналась новая жизнь.

Семья Хинтов переехала в тот самый «райский уголок», с которого начинается мой рассказ, — в Меривалья, в новый силикальцитный дом. Теперь они жили у самого моря, можно было в любую минуту выбежать из дома, спуститься по тропинке к скалистому берегу и через минуту очутиться в теплой морской воде, или на влажном песке, или в прибрежном лесочке, где соленый ветер несет над миром волнующие запахи йода и сосны, где мелкие рыбешки, выброшенные волной, бьются о камни, где корни вековых деревьев лежат на дорожках, как мертвые змеи.

У них уже появились излюбленные места, и дети тянут отца и мать туда, к морю. Отсюда древний Таллин предстает в новом свете — он как бы поднялся и плывет в безбрежной утренней дымке. Отсюда кажется, что церковь стоит на самом обрыве, стоит как самоубийца. Отсюда и далекие мачты рыбачьих судов приобретают облик каравелл, отправляющихся в кругосветное плавание в поисках неизведанных земель и несметных сокровищ.

• Предыдущая
• 30/34
• Следующая