Беглецы. Восстание на золотых приисках (с илл.) - Линдсей Джек - Страница 43

• Предыдущая
• 43/69
• Следующая

Он указал им на неотёсанную деревянную скамью, а сам уселся в старое кресло, из-под обивки которого торчали пучки конского волоса. На столике рядом с креслом стояла лампа, и свет, падавший на лицо старика, подчёркивал его отвратительное уродство — запавшие глаза, густые косматые брови, длинный тонкий нос, тонкие бледные губы. Растрёпанная борода была грязно-жёлтого цвета, с густой проседью.

Дик и Шейн молча глядели на него, но он, казалось, больше не собирался говорить. Он сидел, что-то бормоча себе под нос, иногда кивая головой и потирая сложенные руки.

— Послушайте, Макфай, — начал наконец Шейн, тщетно ожидавший, что тот скажет ещё что-нибудь. — Мы хотим выяснить ваше предложение.

— Да, да, выяснить, — мягко и вкрадчиво сказал Макфай. — Именно так. Выяснить. Если хотите, можете курить, молодые люди.

— Вы говорили о браслетах, — продолжал Шейн, твёрдо решив так или иначе довести дело до конца. — Что вы имели в виду?

Макфай не поднял глаз и только пошевелил сложенными пальцами на коленях. Дик и Шейн ожидали, что он опять скажет какую-нибудь раздражающе двусмысленную фразу. Но он опустил веки и по-прежнему мягко ответил:

— Ну конечно наручники. Наручники, которые защёлкнулись на ваших запястьях после того, как вы были арестованы за буйное поведение. Наручники, распиленные вашим молодым дружком после того, как он напал на полицейских её величества, которые находились при исполнении обязанностей, и набросился на офицера, который теперь в госпитале. Конечно, наручники.

Дик и Шейн, уже привыкшие к тому, что он ходит вокруг да около, были озадачены этими прямыми словами.

— Я уплачу вам за них десять фунтов, — с усилием произнёс Шейн, скрипнув зубами.

— Двадцать фунтов, — поправил Макфай прежним мягким, бесстрастным голосом.

— Я не могу достать двадцать, будь вы прокляты, — теряя терпение, сказал Шейн.

— Двадцать фунтов, — повторил Макфай; лицо его искривилось подобием улыбки, он поднял указательный палец и укоризненно погрозил Шейну. — Мы сговорились на двадцати фунтах. Не стыдно вам пытаться обмануть бедного, беззащитного старика?

— У меня их нет! — воскликнул Шейн.

— Кто может достать десять, может достать и двадцать, — спокойно ответил Макфай. — В банках и в кассах лавочников их сколько угодно.

— К тому же, — продолжал Шейн, пропуская мимо ушей совет Макфая, — откуда нам знать, что вы будете держать язык за зубами после того, как вернёте наручники? Вы всё равно сможете пойти и донести на нас.

— Конечно, мог бы, — кивнул головой Макфай. — Только я не пойду на это. Я — деловой человек. И конечно, не я — главный. Я только исполнитель, который должен сбыть наручники. Я буду нем как рыба. А так, как вы говорите, дела не делаются. Это уничтожило бы торговлю. Не осталось бы доверия. Спросите любого банкира или лавочника. Они вам скажут, мистер Корриген, что ничего нет ценнее в делах, чем это самое доверие, о котором вы сейчас говорили. — Он снова погрозил пальцем. — Платите, и вы в безопасности.

Шейн молчал, и через некоторое время Макфай опять забубнил:

— Власти уже схватили трёх человек по подозрению; теперь им требуется кто-нибудь, против кого есть настоящая улика. А распиленные наручники и есть настоящая улика. Такая, какую любят судьи и присяжные. У властей глаза на лоб полезут, если кто-нибудь явится к ним с чистеньким вещественным доказательством и скажет: «Посмотрите, что спрятали при мне Дик Престон и Шейн Корриген под кучей пустой породы». Это было бы получше любых свидетельских показаний. Кто может с уверенностью сказать, кого именно он видел во время свалки, при которой тысячи людей орали как оглашённые? Адвокаты живо заговорят об ошибках и алиби, присяжные скажут: «Это дело подстроенное». А вот наручники заставят мельбурнских присяжных иначе отнестись ко всему. Не так ли? Какой смысл идти и заявлять, что кто-то видел, как двое ребят закапывали наручники? Полиция сразу спросит: «Ну а где наручники? Где улики? А?»

Закончив свою длинную речь, Макфай чихнул, закашлялся и стал шарить под столом. Нащупав бутылку, он вытащил её и поднёс ко рту, потом, отпив глоток, поставил бутылку на место и вытер рот волосатой тыльной стороной руки.

— Я не предлагаю вам, молодые люди, — захихикал он. — Вино до добра не доведёт. Кто пьёт, тот делает вещи не по душе закону. Не так ли?

— Послушайте, — яростно начал Шейн, но, с трудом взяв себя в руки, продолжил довольно спокойно: — У меня есть для вас десять фунтов. Берёте их?

— Двадцать фунтов, — повторил Макфай, и голос его снова стал мягким и вкрадчивым.

— Да падёт на вас проклятие Кромвеля, если вы хоть раз повторите это! — закричал Шейн, вскакивая с места. — Возьмёте вы десять фунтов наличными, с тем что остальные я отдам через несколько дней?

— Долго я ждать не смогу, — сказал Макфай. — Блюдо остынет. Судья скажет: «Почему вы не пришли раньше, милый мой?» Они ведь тоже понимают.

— Завтра вечером, — попросил Шейн, бросив тревожный взгляд на Дика, который на протяжении всей этой беседы принуждён был сидеть как беспомощный зритель.

Макфай призадумался.

— Идёт. До завтрашнего вечера. В такое же время. Но давайте сюда всё, что у вас есть. А если не принесёте остальные, то потеряете и то, что уже уплатили. Ясно?

— Ясно! — мрачно сказал Шейн. — Держите.

Он выложил на стол несколько монет и мешочек с золотым песком. В этот момент снаружи послышались шаги, Макфай мгновенно сгрёб деньги и песок и спрятал у себя за пазухой; повернувшись в бешенстве к Дику и Шейну, он подозрительно взглянул на них. Но увидев, что они поражены и встревожены не меньше, чем он сам, Макфай поспешно поднялся с кресла и заковылял в глубь комнаты.

— Ступайте туда, — сказал он, откидывая полог из мешковины.

Они зашли за полог и очутились в алькове, заставленном крадеными, как решил Дик, вещами: часами, кувшинами, цветочными горшками, вазами, одеждою. Заглянув в комнату через дыры в пологе, они увидели, что Макфай подошёл к двери.

— Сюда нельзя, — грубо сказал он. — Уходи. Я сегодня нездоров. Делами не занимаюсь.

Но гость не обратил внимания на эти слова, оттолкнул Макфая и вошёл в сарай.

— Ах, это ты, Томми? — сказал Макфай уже не раздражённым, а льстивым голосом. — Но всё-таки я сказал правду, что мне сегодня нездоровится. Я не могу уделить тебе время…

Вошедший — худощавый, широкоплечий мужчина с длинными, нелепо болтающимися руками и лицом, указывавшим на происхождение от европейца и китаянки, — ничего не ответил. Он оглядел комнату, а затем уселся в кресло.

— Это моё место, — ворчливо запротестовал Макфай. — Не садись сюда, Томми. Пересядь куда-нибудь. Ну вставай же!

Томми не двинулся с кресла и ничего не ответил. Он сидел, разглядывая Макфая прищуренными глазами сквозь полуопущенные веки; пряди иссиня-чёрных волос свешивались ему на уши.

Макфай встревожился ещё сильнее.

— Ладно, Томми. Можешь немножко посидеть в моём кресле. Только нехорошо обращаться с бедным стариком в его собственном доме, как с собакой. Ну, давай, Томми, скажи, по крайней мере, что-нибудь. Что у тебя на уме?

Появление нового пришельца, видимо, так встревожило старика, что он забыл о Дике и Шейне; но, спросив, что у Томми на уме, он как будто вспомнил о них, потому что, вместо того чтобы повторить вопрос, отступил назад и невнятно заговорил:

— Нет, не отвечай мне, Томми. Я знаю, что ничего плохого. Только ты раньше никогда так не обращался со мной в моём собственном доме. Но я не сержусь. Выпей, Томми, а потом уходи. Говорю тебе, что мне нужно поспать…

Томми по-прежнему сидел безмолвно и неподвижно. Макфай снова подошёл к нему, бормоча:

— Мне нужно поспать, Томми. Ты мешаешь мне лечь в постель.

Наконец Томми вытянул ноги и зевнул.

— Ты никогда не спишь, — сказал он. — Чёрту не нужно спать.

Макфай продолжал бормотать. Томми ткнул в него пальцем.

• Предыдущая
• 43/69
• Следующая